Ангелы черные и белые - Улла Беркевич Страница 4

Интересно, что стало с женой Дойча, уже после возвращения домой спрашивал себя Генрих. Разве Дойч не передал ему письмо — на всякий пожарный случай? И разве он не пытался — безуспешно — разыскать Дойчеву жену? И разве у него не возникла мысль после многолетних, бесплодных поисков подержать письмо над паром и открыть его? Взломать, сказал себе Генрих, и сначала у него было такое чувство, будто он совершает кражу со взломом, а потом — что поступает по справедливости, чтобы по крайней мере хоть один человек на всем белом свете узнал, о чем написал Израиль Дойч своей жене Рут — на всякий пожарный случай. И Генрих вскрыл письмо.

«Рут, — писал Дойч, — моя жена, моя жена! Моя мать была еврейкой, и твоя мать была еврейкой, а мы с тобой произвели на свет еврейское дитя. И если случится так, что я останусь лежать в этой земле, то я умру за немецкое, ибо нашему еврейству оно ближе всего. И я прошу тебя, если возможны похороны моих смертных останков, созвать товарищей, которые переживут меня, чтобы после кадиша они пропели надо мной песню о родине. Ибо Германия — это наша вторая родина после Палестины. Храни тебя Бог, моя жена, храни Бог наше дитя и наше немецкое отечество».

Военное снаряжение, сырье по имени человек курилось на красном поле. Здесь полз обрубок тела, там подергивалась неизвестно чья рука. Трещали пулеметы, вскипали винтовочные выстрелы, артиллерия рвала на части землю и воздух.

— Уже немало белее великих наций покинуло эту землю! — закричал сосед Генриха. — Неужто ты намерен и впредь влачить эту жизнь, как Вечный Жид, который не способен умереть?

Ударил снаряд, взметнул в воздух землю и вырыл воронку. Товарищ захрипел. Генрих лежал неподвижно. Что-то из него вытекало, что-то сбегало по нему. Он почувствовал усталость. Хрипение рядом смолкло.

Было воскресенье, цвели летние цветы, злобный пороховой след прочертил воздух, в бороздах пашни что-то ухало, раненые перелезали через мертвых, мошкара выпивала их глаза, навозные мухи прилетали следом и копошились в пустых глазницах. Быть может, в том либо ином мозгу еще совершались какие-то процессы, заставляя трепетать воздух. И трепетал, трепетал воздух над красным полем.

«Бурное негодование и праведный гнев удвоят силы каждого», — сказал кайзер.

Генрих полз по полю и выполз на лесную опушку, ему хотелось прилечь там под деревом и глядеть в небо. Но в лесу таились призраки, они подошли к нему, проволокли его по телам убитых, затащили под деревья, напоили и перевязали ему ногу. И он догадался: это французы, дезертиры.

Они сползлись вместе. Им незачем было понимать язык друг друга. Они так и оставались в лесу, дозволяя голоду обгладывать мясо с их костей.

Потом война кончилась, а они о том даже и не знали. И не довелись какому-то крестьянину случайно проехать мимо на коровьей упряжке, они так бы и не узнали об этом никогда.

Наступила осень, и они расстались, и каждый пошел в ту сторону света, где полагал найти свою родину. Обгорелые леса, развороченные дороги, взорванные мосты — Генрих шел по следам войны и через семь дней достиг немецкой земли.

Война кончилась, и жидкость — это больше не кровь, это пот, отец задыхается, он за раз одолевает по четыре ступеньки.

Мать, Магда, лежала в постели, она стала совсем худая. Генрих уронил Рейнгольда, Рейнгольд ударился об пол, ему было очень больно. Возле матери лежал ребенок.

— Это твой сын Гельмут, — сказала она и протянула сына Генриху.

— Откуда взялся ребенок? — спросил Рейнгольд, когда отец сидел потом возле его постели.

— Ты мне, возможно, и не поверишь, — услышал он в ответ, — но по другую сторону реки лежит легкая страна. И каждый, кто хочет, может в нее перелететь. Многих называют ангелами, потому что у них есть крылья. Мне рассказывали…

— Кто тебе рассказывал?

— Сдается мне, это была умная белочка. И мне рассказывали, что люди туда попадают старые и усталые, потом проходит пора, а может, и две поры, и они снова становятся детьми.

И на пороге сна Рейнгольд перебежал через все известные ему мосты, но только в легкую страну не попал, взяв тогда реку одним прыжком, он крикнул: «В атаку!» — и взлетел на небо, к молодым и старым ангелам.

На другое утро матери с ее новым сыном дома не оказалось, и отец объяснил, что мать положили в больницу с родильной горячкой.

Генрих поехал с Рейнгольдом в деревню.

Ветгерау была плодородная местность, так что крестьяне здесь были зажиточные, но в крестьянских дворах не доставало мужчин, их унесла война, а теперь в их честь на каждой базарной площади стоял памятник.

Генриха назначили окружным инспектором, и часть Ветгерау входила в его округ. Там жил господин Даумер, который вернулся с войны с простреленной головой, и потому социальное обеспечение выплачивало ему деньги.

Убогий двор, похилившиеся сараи, сорняки на камнях. Заржавелые цепы, изогнутые плужные лемехи, скособоченные скамеечки для дойки, ведра, железные колья. Угрожающе стоят елки, засада хоронится в кустах, страх ходит неслышными шагами — Рейнгольд прижался к отцу.

— Брат господина Даумера — инвалид с рождения, а сам господин Даумер — инвалид с войны, раньше у них были родители, — шептал Генрих Рейнгольду.

— А что они едят?

— Господин Даумер получает деньги, а его брат нет. Того кусочка мозга, который они отстрелили господину Даумеру, у его брата не было от рождения. Вот почему он ничего не получает. Раз в этом никто не виноват.

Господин Даумер держал ноги в тазу с водой, а руки — на коленях. Брат его сидел на полу и строил башню из брусочков.

— Добрый день, господин Даумер, — слишком громко для тихой комнаты произнес Генрих.

— А ты кто такой? — ответил тот. Ноги у него были ничем не прикрыты, желтое, красное, синее мясо, ни костей, ни жира. Безволосый череп, на виске билась жилка.

— Это что, дятел? — спросил Рейнгольд.

— Нет, это пуля попала ему в мозг, — шепнул Генрих, — кость треснула, сверху наросла кожа, а под кожей все открыто.

— Что открыто?

— Все извилины и все мысли.

— А если бы не было кожи, смог бы я увидеть, как думает господин Даумер?

Бух! У брата обрушилась башня из деревянных брусочков. Вид у него был вполне молодой, он улыбался и, пока башня стояла, глядел в небо. Ни Рейнгольда, ни Генриха он не видел.

В углу комнаты стояли две