Ангелы черные и белые - Улла Беркевич Страница 5

— Ангелы, они везде есть? — спросил Рейнгольд.

— Ангелы! — вскричал господин Даумер.

Из мешков на железных кроватях лезла солома, оконные проемы покрывала корка грязи, затягивала паутина. Стоял резкий запах. У Рейнгольда защипало глаза.

Бух! — обрушилась башня, и брат снова начал ее восстанавливать, брусочек за брусочком.

— Это мой сын, — сказал Генрих и подтолкнул Рейнгольда вперед.

Жилка на виске у господина Даумера билась все сильней. Все равно как дятел, дятел вместо кукушки, который, словно в часах, выпрыгнет, когда придет время.

— Главное — это ангелы! — кричал господин Даумер.

Бух! У брата снова рухнула башня.

— Ангелы полны величия, ангелы несут смерть! — кричал господин Даумер, и Рейнгольд испугался, как бы дятел не прыгнул ему прямо в лицо.

— Перед их величием я должен снять башмаки и омыть ноги! — кричал господин Даумер.

Рейнгольд испугался еще сильней, ибо глаза у господина Даумера расширились.

— А ты видел ангелов? — спросил Рейнгольд.

— Они шелестят! — продолжал кричать тот. — Они свистят крыльями! Они становятся правой ногой на море, а левой — на сушу. Ангелы бывают черные, а бывают и белые.

Бух! — рухнула башня.

— И творят молитву, — проревел господин Даумер, замахнулся и с силой прижал голову мальчика к своей груди, все равно как дятел, который бился изнутри о его висок. — Ангелочек ты мой! — все ревел он, и брат принялся швырять в него брусочками.

Тут между ними вклинился Генрих, он оторвал Рейнгольда от господина Даумера и вынес его за дверь.

— А господин Даумер, — спросил Рейнгольд, — он что, брат ангелам?

Дома стояли крик и рев, это мать вернулась с новым сыном. Сверток, который и есть брат, лежал в колыбельке, где, по словам отца, когда-то лежал и сам Рейнгольд. Но Рейнгольд ничего этого уже не помнил, верить не пожелал, да так и не поверил.

Теперь воскресный зазор между кроватями родителей оказался занят. Там, куда он по воскресным утрам мог завалиться со своими холодными ногами и где его сны пересекали сны родителей, а потом проделывали часть пути вместе — как раз, чтобы одолеть спуск с горки в долину дня, — там теперь лежал и ревел этот карлик. А отец, который раньше, едва проснувшись, рассказывал ему всякие истории с героями и придумывал героев все сильней, сражения все больше и драконов все страшней, теперь по воскресеньям сажал себе на живот карлика и пел ему дурацкие песни.

По вечерам Рейнгольд не засыпал в своей кровати, тряпичный Касперль сидел на подоконнике, растопырив руки и ноги, днем его приходилось убирать, бледного, обслюнявленного ночного компаньона, приходилось грозить ему и поколачивать, потому что Касперль был великий терпеливец. Но по вечерам он сожалел об этих побоях, потому что Касперль был на свете один-одинешенек, ни отца, ни матери, и выглядел он так, как, наверно, выглядит человеческая душа, длинным и запуганным.

Ночью Рейнгольд встал, прошел через прихожую в комнату. На полу лежали лунные узоры, рыбы, змеи, драконы, волки, он сдвинул полог, что висел над колыбелью, поглядел на карлика — на братца, и уже хотел было схватить подушку с дивана, но тут месяц заглянул в комнату, все стало белым, он рухнул на пол и сообразил: ангелы бывают белые.

Мать отнесла его обратно в постель, и, хотя он с головой залез под одеяло, до него еще долго доносился шелест. Так шелестят белые крылья. Может, он, этот карлик, улетел теперь в небо вместе с ангелами.

А однажды он стоял у кухонного окна, под ним лежал вымощенный каменными плитами двор, где так хорошо было играть, — вот вскарабкаться бы на подоконник, спрыгнуть, а потом лежать под окном и быть совсем-совсем мертвым. Тогда мать перестанет пронзительным голосом то и дело выкликать имя братца — карлика, тогда она подойдет ко мне и меня, совсем-совсем мертвого, отогреет у себя на коленях, и будет укачивать меня, и плакать без меры и без конца.

Но среди ночи он увидел, как она подходит к его кроватке, услышал, как она произносит его имя, и все повторяет, повторяет, и к утру Рейнгольд снова обрел уверенность в себе.

* * *

Летом Генрих брал Рейнгольда и ходил с ним в лес, забирался с Ним на самые высокие деревья, учил его петь. И когда они вместе пели «Страны красивей летом нет», им и только им обоим принадлежала эта страна, раскинувшаяся во все стороны света у их ног, зеленая и обильная.

Но жалованья, которое приносил домой отец, никак не хватало, и Рейнгольд часто ложился в Постель голодный, хотя мать отдавала ему часть своей порции. У них не было ничего, что можно бы продать, и никого, кто мог бы им что-нибудь подкинуть. А десять тысяч золотых Марок приданого, которые Магда получила от своих родителей спустя два Года после того, Как старики продали двор, настолько утратили цену, что на них только и удалось купить торшер для комнаты.

Рабочие бастовали, света не было, пришлось зажигать свечные огарки, которые сохранились еще с прошлого Рождества. У тех, кто снимал квартиру на верхних этажах, был хоть газ, чтобы на нем сварить картошку, зато у тех, кто жил внизу, позже чем у других оставалась вода в кранах. Генрих вел речи о чахотке и раздутых от голода животах и удивлялся: «Откуда у них только силы берутся, чтоб бастовать?»

От мяса — если только у них было мясо — плохо пахло, а из хлеба Рейнгольд вполне мог бы лепить человечков. На углах сидели нищие без рук без ног, в военной форме, а по Германии ходила присказка, что самый бедный сын народа и есть самый верный его сын.

Когда в гости приходили братья Магды, дядя Отто, который торговал от фирмы швейными машинками, и дядя Фриц, театральный осветитель, Рейнгольд не мог уснуть. Мужчины садились вокруг кухонного стола, пили пиво, и голоса их становились все громче. А Генрих начинал кричать и бушевать: четыре года войны, миллионы убитых, миллионы безработных, инфляция, те, кто разбогател на войне, становятся сейчас еще богаче, а бедные становятся еще бедней, а красные — еще Красней. Демонстрации, марши по городу, крики, рев, вопли на всех площадях, докладчики, реформаторы, бунтовщики на всех углах!

Рейнгольд стоял у окна, он видел, как посреди улицы рухнула лошадь, к ней устремились с ножами люди из соседних домов и начали отрезать куски от этой лошади, куски еще подергивающегося мяса. Мать ладонями закрыла Рейнгольду глаза, оттащила его