Ангелы черные и белые - Улла Беркевич

Улла Беркевич

Ангелы черные и белые

(роман)

Перевод с немецкого

С. Фридлянд

«Текст»

Москва

1997

Ulla Berkéwicz

Engel sind schwarz und weiß

© Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main 1992

© «Текст», 1997

* * *

1

Немецкий мальчик никогда не плачет, пусть даже в голове у него бушует пожар, пусть даже конница прорывается через его горло, пусть даже грудь горит огнем, о нет, даже и тогда он не плачет, он лишь утирает рукавом влагу с лица и глотает всадников. Он сидит, выпрямись, на жестком стуле, пусть даже зад у него болит от побоев, а потом он уйдет, далеко-далеко, будет сражаться в других странах, отец еще пожалеет, еще раскается, но будет слишком поздно.

Целый день — не есть, целую неделю — нельзя играть, а Рахиль ты вообще никогда больше не увидишь. Так сказал отец.

Да, ее звали Рахиль, и была она белая и мягкая, белая и святая. А они всего-то и хотели поиграть в отцы-матери, они шептались и легли вместе, ну, как папы ложатся с мамами, а он гнул ее и выкручивал, пока не закрутил совсем, но ощущал при этом только ее сердце, как оно бьется, чувствовал белое и мягкое. Пока не пришел отец, пока не схватил доску. Рахиль, ее звали Рахиль, и он закрыл ее своим телом, чтобы доска по ней не попала, а мать плакала, а отец кричал и доской, из которой сам же собирался построить для него рыцарский замок, бил его, все бил и бил. А ее из-под него вытащили, ее звали Рахиль, родители Рахили отняли ее у него, а отец не переставал его бить, тут между ним и отцом вклинилась мать, и тогда отец ударил и ее.

Мать заплакала. Женщинам плакать можно.

— Немецкий мальчик никогда не плачет, — сказал отец, — он должен сидеть прямо, руки положить на колени и глядеть на свои руки.

Мать, Магда, стояла у мойки, скребла и чистила, а на него смотреть не смела. Так приказал отец.

Отец надел черный костюм и белую рубашку, сорвал с вешалки шляпу и пальто, распахнул дверь, выскочил и с силой захлопнул дверь за собой.

Отец, Генрих, Генрих Фишер, явился на свет под Гессеном, сгорбился под игом нужды, родители его умерли рано, отец от язвы желудка, мать — от какой-то непонятной горячки, а сыну было пятнадцать, и он оказался один-одинешенек, и пришлось ему с пятнадцати стоять на собственных ногах, только расставить их пошире он не мог, никогда не мог расставить ноги так широко, как того требовала его гордость.

А жил он со своими родителями на окраине, они там снимали жилье у крестьян — мать Генриха подсобляла по хозяйству, а в комнате, укрыв колени одеялом, отец отсиживал свою досрочную пенсию, вперив пристальный взгляд либо в красный дом, что стоял напротив, либо в ручей, что протекал мимо и терялся среди пустынной равнины.

Как-то раз Генрих перепрыгнул через ручей, украдкой обогнул красный дом, проник внутрь и угодил в другой мир. В красном доме был дом для ненормальных, там бродили люди-быки, мясники с дубинкой, как в той сказке. Генриху пришлось от них прятаться в кладовых, в чанах для мытья, не то мясники с дубинками набросились бы и на него, как набрасывались на бедных безумцев. Они хотят убить тайну в бальных, подумал Генрих, тайна безумцев их оскорбляет, потому что она засела глубоко-глубоко и потому что она — истина. А еще потому, что в них самих никакой тайны нет.

Еще там были длинные коридоры, вечный гул, и были вонь, и холод, и сырость. Мужчины и женщины там выбриты наголо, отворачивают лица, погружены в вязкую топь мыслей, пошли ко дну в пруду воспоминаний, слепоглухие, слеповидимые, глухослышимые.

Как-то раз Генрих собственными глазами видел, что они взяли у маленькой женщины ребенка и выбросили его. Пришлось спрашивать у отца и у матери, те объяснили, что сумасшедшие — это ненормальные, и запретили ему ходить в красный дом. А Генрих все равно туда ходил и носил яблоки маленькой женщине.

Потом отец умер, и они с матерью перебрались в город, в дом, где неизменно пахло углем, где женщины вечно выглядывали в приоткрытую дверь, где мужчины в ночных рубашках, навалясь грудью на подложенные подушки, перевешивались через подоконник и смотрели вниз, на улицу.

Но позади дома был небольшой участок, там мать посадила картошку и даже в ноябре еще цвели цветы, а еще там росло могучее дерево. Он мечтал стать могучим, как это дерево, карабкался на него, сидел в его кроне и глядел сверху на город, упражняясь в господстве и в обладании, а про себя догадывался, что никогда и ничем обладать не будет. Сидя наверху, он даже пел.

А потом школа для него кончилась. Чтобы ему учиться дальше, у матери не было денег. Холодной зимой 1910 года не хватало дров и брикета, мать заболела, больные замерзали возле холодных печей. Могучее дерево срубили, но мать все равно умерла, из-за холода и от лихорадки.

Генрих хотел стать певцом, потому что от сидения на дереве и пения по-над городом у него сделался большой и красивый голос. Но чтобы учиться пению тоже нужны деньги, и раз уж он видел беспомощных, которым не мог тогда помочь, он начал учиться помогать, приобрел социальную профессию, научился ухаживать за людьми, выучился на помощника, как другие выучиваются на каменщика или плотника.

Потом началась война. В восемнадцать лет он добровольцем пошел на войну, в двадцать два вернулся с войны, стал окружным секретарем в бюро по опеке, завел знакомство с дочерьми одной крестьянской семьи, что из Фогельсберга — у них было пять дочерей и два сына, а еще пять сыновей не вернулось с войны, — и посватался к старшей дочери, но старшая не пожелала выйти за голодранца, тогда он посватался к младшей, и та согласилась.

Мать, она же Магда, плакала. Девочки мягкие и плачут. Матери толстые и тоже плачут!

А ведь он всего-навсего играл в отцы-матери с другим ребенком, который был не мальчик, а девочка — девочки не такие, как мальчики, девочки играют в дочки-матери, они белые и мягкие, наверно, они могут заболеть от того, что плачут и играют. Может, из-за этой игры она стала совсем бальная, вот почему отец