Ангелы черные и белые - Улла Беркевич Страница 2

Сестра матери, та самая, которая отвергла Генриха, вышла за богатого Эберхарда. У Эберхарда был свой дом, а в доме обувная лавка и большая квартира. А в квартире был кузен, была кузина и был рояль. За домом рос фруктовый сад. Летом Магде разрешали раз в неделю собирать урожай, причем ровно столько, сколько она могла унести. Сад был запущенный и темный под деревьями, там были одуванчики и калужница, были скользкие улитки, заколдованные жабы, толкунчики и дождевые черви. Но кузен стрелял по толкунчикам из рогатки, а червей давил своими блестящими штиблетами. И хотя он был старше и довольно рослый, так что вполне мог бы и нести корзину, он никогда не помогал Магде, после того как она набирала столько, сколько могла унести, а вприпрыжку бежал рядом, таскал ягоды у нее из корзины, делал ей нос. А кузина — та и вовсе была пакостница, так ее Генрих и называл. У нее был хлеб с шоколадом, она совала его тебе под нос, а потом раз — и съедала сама, она насыпала тебе под рубашку семена шиповника, и еще она никогда не плакала.

Родители Магды продали свой двор, у них оставалось еще пять дочерей на выданье, для которых требовалось приданое — по десять тысяч золотых марок на каждую дочь, и по двадцать тысяч пришлось на каждого сына. Теперь они совсем состарились и жили не в деревне, а в городе, в тесной хибаре, которую оставили за собой при разделе.

Старуха крестьянка уменьшилась в росте, ноги у нее искривились под бременем лет, так что теперь она раскачивалась, когда шла, и все суставы у нее скрипели. Редкие зубы торчали во рту словно кривые башни, ладони расплющились и набрякли от сбора репы в промерзшем декабрьском поле, от пахоты, от молотьбы, от дойки и от уборки хлева, но лицо у нее было доброе и оставалось таким, пока старуха не заснет.

Когда крестьянин с пятью старшими сыновьями был на войне, ей пришлось со всем управляться в одиночку: семеро детей, дом и двор, луг и пашня, три коровы, несколько кур, свиньи, семь коз и две тягловые лошади. И всякий раз, когда погибал один из сыновей, она это знала. Потому что тогда она ощущала укол в сердце, падала на пол, видела перед собой сына, как тот стоит под ураганным огнем, видела слева от сына большого и белого человека, а справа — большого и черного, и оба они были прозрачные, будто мушиные крылья. И тогда она все знала.

Из всей семьи домой вернулся один только старый крестьянин, много говорить ему больше не хотелось, а потом он и вовсе перестал разговаривать.

Теперь они сидели на кухне, дожидались детей и детей от этих детей и еще дожидались смерти. Они молча сидели рядышком, смотрели прямо перед собой, пускали мысли кружить, встречаться, соединяться и вновь разбегаться в разные стороны и опять смотрели прямо перед собой, на стену, что против кушетки, и на картину, по которой шел ангел.

Картина с ангелом висела уже в Фогельсберге, в крестьянском доме, Магда часто поднимала к ней глаза, слышала, как ангел шелестит крыльями, видела, как он светится, и зажимала ладонями глаза и уши.

Он сидел на стуле, а мать стояла над мойкой. Ночь была на дворе, пробили башенные часы. Он еще не умел считать удары. Была зима, кухню натопили. Мать подбрасывала дрова в топку.

По вечерам в пятницу отец ходил в певческий кружок. А матери туда ходить не разрешалось. Петь могут только мужчины. Вот его иногда брали с собой, и тогда он мог глядеть на отца в черном костюме и в белой рубашке, отец стоял такой большой, больше всех остальных, и голос у него был больше всех остальных голосов.

Отец поет со страстью, говорила мать. Но мальчик не знал, что такое страсть. Страсть, объяснила мать, это когда внутри у тебя все светится, будто вечерняя заря.

Итак, отец ушел на спевку, а мать плакала, стонала и корчилась. Сейчас что-то произойдет, высокое, как башня, битва, схватка, сражение! Еще неизвестно, чем оно все кончится, оно падает и поднимается.

Мать качнулась, хотела удержаться за края мойки, но соскользнула и шлепнулась на каменный пол.

— Сбегай за фрау Польстер! — закричала мать.

На лестничной клетке было холодно и темно. Пахло чистотой, была пятница, лестницу отскоблили дочиста. Лестница закручивается вниз, от этого кружится голова, на кухне стонет мать, стоны отдаются в подъезде, их звук крутится вместе с перилами, соскальзывает, падает, ударившись как мать об пол, звук распластан на серых камнях, он треснул.

А фрау Польстер была их соседка, она жила в том же подъезде, имела больного мужа, ходила к людям убираться, и от нее пахло мастикой. Она пришла и еще кликнула фрау Цопф, которая жила под самой крышей.

Мать стонала, дверь на лестницу была чуть-чуть приоткрыта, сквозь щель пробивался свет и падал на доски пола. Серые полы, которые стонут, когда на них ступаешь… почему они стонут? Они стонут, потому что когда-то были деревьями, которым нельзя больше стоять в лесу. Так объяснил отец.

Женщины распахнули дверь, мать лежала в кухне на полу, они засучили рукава, опустились перед ней на колени, содрали с нее одежду, обнажив тугой, белый шар. Из матери тянулся красный след, ручеек, стекавший по каменным плитам пола к центру, туда, где был сток.

Женщины развели огонь в очаге, поставили туда котел воды и начали молиться. А почему они молются, ведь никто не собирается есть и никто не собирается спать.

Мать начала кричать, она корчилась, поднималась, вскакивала, снова падала. Женщины крепко ее держали, валили на пол, садились на нее, скакали верхом на ее голом животе. Начинается битва, битва не на жизнь, а на смерть, я должен согнать женщин с живота матери.

Но потом что-то заревело хриплым и старым голосом, это больше не была мать. Соседка высоко подняла кровавый комок, и комок этот ревел сам по себе.

— Рейнгольд, — крикнула мать, — сбегай за отцом!

Женщины прямо вытолкали его в дверь. Он стоял на коврике, обернутом в истрепанную половую тряпку. Дверь за ним притворили. Тряпка была в зеленую и синюю клетку, что вполне можно было различить при дневном свете, а сейчас