Ангелы черные и белые - Улла Беркевич Страница 3

Было тихо, было темно, холодно и сыро, моргали газовые фонари. Дорога проходит по улицам, которые пересекаются, по мостам, под которыми течет вода. Улицы скрещиваются, улицы пересекаются, на каждом углу — новые углы. Но там, где горят огни и звучат песни, — там, наверно, и сыщется его отец.

Мужчины стояли и пели. И отец стоял и был больше всех.

Мужчины стояли вокруг столов. А на столах стояли пивные кружки, и пена переливалась из них через край.

«Раз парни втроем через Рейн перешли, — пели мужчины, — к хозяйке трактира все трое зашли». Песня вскипала бурной волной, поднималась вверх по стенам, накапливалась под потолком, сливалась воедино, силилась поднять крышу.

«Хозяйка им пива дала и вина, — пели мужчины, — а дочку куда ж подевала она?» Комната вся пришла в движение, грозя обрушить потолок.

«Светлой струей мое пиво бежит, — распевали мужчины хором, — а дочка на смертном одре лежит», — тихо поднималась песня, словно откуда-то из глубины тела.

И Рейнгольд видел, как мужчины втянули голову в плечи и съежились, как то один, то другой опирался руками о стол, как поднимались брови и покрывались морщинами лбы. И у отца стал испуганный вид, словно у него упало что-то на каменный пол кухни и рассыпалось на множество осколков. Это мать лежит на каменном полу, отец должен идти домой, чтобы ее поднять!

«А в светлой горнице у окна в черном гробу лежала она», — вели свою песню мужчины. Но ведь мать не лежит ни в каком гробу, и черного там ничего нет, только красная струйка бежит из нее к водостоку.

Мужчины продолжали петь, и тогда Рейнгольд окликнул отца. «Первый откинул с лица покров и долго, грустно глядел без слов», — пели мужчины, не слыша, что там кричит Рейнгольд. И тогда он пополз под столами, между ботинками, брючинами, ножками стульев. Брючины все длинные и черные, и мужчины, когда поют, широко их расставляют и стоят на своих больших ногах.

«Ах, если б ты не лежала в гробу, — пели над ним голоса, но отцовские ноги он под столами отыскать не мог, брючины — они ведь все одинаковые, — тебе я б доверил свою судьбу». — Голоса нежно стекали на столешницу, а с нее так же нежно переливались через край и падали прямо на Рейнгольда.

«Второй лицо покрывалом закрыл и себе на грудь слезу уронил», — это звучало так, будто мужчины с трудом выдавливали слова из своих глоток, и Рейнгольд видел, как они преклоняют колени, едва заметно, словно ноги их больше не держат. И поскольку он так и не сумел отыскать отцовские ноги, он вылез из-под стола, встал и начал разглядывать лица мужчин, разинутые рты, глотки.

«Ах ты, что лежишь теперь без сил, я много лет тебя любил», — лилась песня, и в ней Рейнгольд мог отчетливо расслышать страх этих мужчин. Ему и самому стало страшно. Здесь всем было страшно. Он слышал этот страх, он видел его и громко позвал отца.

И тогда отец его увидел и подошел к нему. Он поднял его на руки и крепко прижал к груди. Как прижимал раньше, как не прижимал уже давно, как в то воскресенье на мосту, когда под мостом проезжал поезд.

«А третий с полу его поднял и губы девичьи поцеловал», — пели все остальные. И тогда Рейнгольд прокричал свои слова про бледную мать на кухонном полу и про красный ручеек.

И тут отец припустил с ним через ряды мужчин, с него потек пот, и у него гулко застучало сердце.

«Тебя любил я, ну как тут быть», — пели у них за спиной, когда отец был уже на улице и, крепко прижимая к себе Рейнгольда, мчался изо всех сил. «Я буду вечно тебя любить», — звучало им вслед, из света — в тьму.

Отец бежит со всех ног, он мчится галопом, он выиграет любую войну! Сейчас тоже война, сейчас отец мчится сквозь ночь! Это война бежит со всех ног, это война мчится галопом, и суровые сердца бьются одно о другое.

«Война!» — закричал Рейнгольд, и отец ладонью зажал ему рот.

В начале войны германский кайзер обратился к немецкому народу: «Речь идет о жизни и смерти нашего государства, о жизни и смерти немецкой мощи и немецкой души. И мы будем защищаться до последнего вздоха последнего человека и последнего коня». И тогда Генрих пошел добровольцем против француза, а песенник свой положил в солдатский ранец. Ополченцы, только что завершившие военную подготовку, и молодые новобранцы двинулись на Париж. В перископ они уже могли разглядеть Эйфелеву башню. Но внезапно на небе возникли огненные шары и цеппелины, войска рывками переваливались через горизонт.

— Пережить лобовую атаку — это, должно быть, здорово. Но больше одной, пожалуй, не переживешь, — сказал Генриху товарищ, который был рядом.

Немецкое войско повернуло на север. Проповедовались благоразумие и истинно мужское поведение. Фронт застыл. Настала зима, окопы, землянки, укрытия. Генрих делил свою яму с еще двумя товарищами, такими же добровольцами, как и он сам. Еще он пел песни из своего песенника. Пока Генрих слышал собственное пение, он не терял веры в себя.

Дни были тихие и короткие, а ночи — долгие. Постоянное наблюдение по-над брустверами, сквозь бойницы; порой из тысячи глоток — но в один голос — «Стража на Рейне»; сквозь тьму время от времени по окопам проносилось многоголосое «ура!», и тогда все знали: на востоке что-то происходит, большое, истинное, там немецкие передовые части идут в атаку по русской равнине, там оно зависло, грозовое облако, из которого громом звучит имя «Гинденбург». А на западе только и знай, что бдить и вслушиваться, зарываться в землю, все равно как черви, и кричать «ура!» в честь побед, одержанных другими.

— Напряжены мускулы, натянуты нервы, взгляд прямо перед собой! — так однажды летним утром проревел генерал. — Не сомневайтесь, что немецкий дуб получит вдоволь света и воздуха для свободного развития. С немецкой силой не совладает ни один француз. На кровавом пиру с готовностью отдайте все до последнего!

А потом они перешли в атаку, бежали и атаковали под ураганным огнем.

Генрих бежал рядом со своим другом, с Дойчем, но тот, не переставая кричать «ура!», разлетелся в клочья за свой фатерланд.

— Ура! — кричал