Ангелы черные и белые - Улла Беркевич Страница 12

— У мальчика порок сердца, — сказал им врач, — оно у него слишком большое, поэтому ему надо вести себя осмотрительно, раз он такой слабый.

Рейнгольд помчался к горе, к Цигенбергу, гора стояла сразу за городом, вся поросла лесом, и никто сюда не ходил: высокие деревья, густой подлесок, луга на крутых склонах, заброшенный рудник. Там Рейнгольд любил представлять себе весь мир вместе с собой. Он должен стать мужчиной, человеком, как его отец, которого никто не может ни обидеть, ни сломить. Но может ли стать настоящим мужчиной тот, у кого порок сердца? «Этого хочет моя воля!» — крикнул Рейнгольд городу сверху вниз и снова уверовал в себя.

В Берлине сгорел рейхстаг, Генрих не отрывался от радиоаппарата, дядя Эберхард заявился к ним в форме и с двумя другими мужчинами, которых Рейнгольд знал по певческому кружку. Эти тоже были в форме. Генрих прошел в спальню и вернулся тоже в форме.

Они сидели в комнате, слушали радио и пили пиво, которое Рейнгольд принес им из пивной, — по двенадцать пфеннигов кружка. Магда так и не вышла из кухни.

— Радиовещание формирует человека в духе фюрера, — раскатисто гремело на всю квартиру.

А Магда запела — хотя Генрих говорил ей, чтоб она не смела этого делать, и смеялся над ее пением. Поэтому и пела она редко, а уж если очень хотелось, гудела себе под нос.

Она стояла над стиральной доской, терла сорочки, а Рейнгольд глядел, как она это делает.

В комнате кто-то из мужчин закричал: «Это все большевики!», а другой закричал: «Пусть теперь фюрер не церемонится, хватит с него факельных шествий!» Рейнгольд глядел, как мать намыливает сорочки и стирает их, слышал, как она гудит себе под нос колыбельные песни чуть ниже, чем обычно, и надломленным голосом, слышал дядин крик из комнаты: «Фюрер отреагировал незамедлительно! С сегодняшнего дня вводится чрезвычайное положение, инструкция была еще до конца дня разослана по всем штабам».

Рейнгольд глядел на красные, потрескавшиеся руки матери. Вот и шея у нее когда-нибудь станет такая же красная и морщинистая. Рейнгольд слышал, как дядя в комнате продолжает говорить: «Каждый мало-мальски подозрительный тип для блага всего народа должен быть немедленно арестован. Добровольцы приходят в штаб СА и предлагают свои услуги вместо полиции».

Рейнгольд слышал, как мать запела еще громче и еще ниже, видел, как ее красные руки выкручивают рубашки и при этом белеют, слышал, как дядя в комнате все продолжает говорить так, будто обращается к огромной толпе: «Патера из Йоханнискирхе они забрали первым, пусть теперь сидит и радуется, что с ним не поступили так, как с отравителем колодцев, с тем раввинчиком».

Магда попросила Генриха, чтобы тот разрешил Рейнгольду вступить в «Католическую молодежь», в ответ Генрих зачитал ей из газеты: «Над всей немецкой молодежью веет одно-единственное знамя. Сын миллионера и сын рабочего ходят в одинаковой форме. Ибо только молодежь лишена предрассудков и способна к истинной общности. Молодежь — это социализм».

— Наш Бог — это единственный Бог, — сказала Магда, — мы должны служить ему и никому больше.

Когда вышел указ, что дети чиновников не имеют права быть членами религиозных объединений, спор между Магдой и Генрихом разрешился сам по себе.

В день рождения фюрера, 20 апреля 1933 года, Рейнгольд перешел в реальную гимназию, где его приняли в Немецкий юнгфольк.

Более двух тысяч мальчиков и девочек собрались в Городском зале. Глава гитлерюгенда приехал из столицы и лично подал руку каждому пимпфу[1] и каждому юнгфольковцу: твое тело принадлежит всей нации, твой долг — быть здоровым и повиноваться. Великая идея может достичь цели лишь тогда, когда сплоченная, исполненная решимости организация, которой руководят с последовательной твердостью, придаст мировоззрению должную форму.

Группенфюрер Рейнгольда звался Ханно фон Вольфеберг, это был паренек тринадцати лет, высокий и изящный, волосы темные, глаза серые, он много знал, и Рейнгольд вскоре приучился смотреть на него снизу вверх.

А когда год спустя Ханно фон Вольфсберг стал юнгцугфюрером, Генрих не без мелкого злорадства услышал, как Рейнгольд говорит Магде, что и он тоже желает стать фюрером в Немецком юнгфольке.

Однажды летним утром перед их дверью появился Эберхард Готшлих в гражданском костюме: этой ночью СС и рейхсвер подавили попытку путча СА, многие были при этом убиты, и многие угодили за решетку.

Генрих, который тем временем успел стать шарфюрером в СА, про путч ничего не знал и не ведал, а Магде велел вообще помалкивать, когда она сказала, что безбожность его веры уже обернулась первой кровью. После этого он на целый день заперся в спальне со спущенными шторами. Но все равно он собирался и впредь придерживаться своей веры, а потому к вечеру того же дня снова поднял шторы и отпер двери.

Среди убитых оказался друг Генриха, фюрер СА. Его дочь, девушка по имени Мехтхильд, сидела на кухне у Рейнгольда и Магды и плакала.

— Мы — атлантический немецкий народ, — сказал Генрих, — мы должны приносить жертвы, даже если это твои же отец и мать, брат и сестра, дочь и сын. Понимаешь, девочка, к целям более высоким, чем счастье и мир, должна стремиться та воля, которая есть немецкая воля.

И девушка Мехтхильд, фюрерша в юнгфольке, которая была тремя годами старше Рейнгольда, вскоре выразила готовность принести любую жертву.

* * *

Когда Рейнгольду исполнилось четырнадцать лет, Генрих поехал с ним в Байрейт.

После долгого путешествия на поезде через леса, леса и опять леса Генрих сказал: «Кто не знает Франконии, тот не знает Германии».

Они сняли комнату на окраине города в небольшом пансионе: белые стены, свежезастеленные кровати, окно выходит во двор, по которому бегают куры.

Рейнгольд еще ни разу не спал в чужой постели и не желал думать про чужие сны, которые, возможно, отпечатались на этих подушках. Но ему невольно думалось, что чужие сны — это все равно как заразная болезнь, все равно как опасность, а потому он решил перед сном подложить под голову свой рюкзак.

Они сидели в зале трактира и ели бутерброды, которые дала им с собой Магда, еще для Рейнгольда заказали сок, а Генрих пил пиво «С короной».

За соседним столом сидели двое пожилых мужчин, они долго смотрели на Рейнгольда и Генриха, а потом спросили, откуда те приехали