Ангелы черные и белые - Улла Беркевич Страница 10

Вскоре после этого Эберхард Готшлих вступил в СА, стал поставщиком сапог для штурмовых отрядов в их городе, а позже — и для СС, и на этом разбогател еще больше.

— А вы все голодранцы, — говорил кузен Рейнгольду, — ты вообще не в счет, лошади у тебя нет, велосипеда тоже нет, и на пианино играть ты не учишься.

А потом у Рейнгольда умерли дедушка с бабушкой, умерли вместе, их нашли в постели, и они держались за руки.

Магда с братом и Рейнгольдом стояла на коленях в изножье кровати, было раннее утро, и никого, кроме них, возле покойников не было. Горели свечи, Виннету говорит, что мертвые уходят с ветром, думал Рейнгольд и не мог плакать.

— Холодно, — сказал брат, — почему открыты все окна?

— Когда в доме есть покойники, окна должны быть открыты.

— Почему? — спросил брат.

Магда погрузилась в молитву, свечи горели и мигали. Рейнгольд оглянулся и увидел через открытую дверь картину с ангелом, увидел, как ангел вылезает из рамки, услышал, как шелестят его крылья, увидел дедушку и бабушку возле рук ангела, хотел встать и подойти к ним, но тут дверь захлопнулась от сквозняка из распахнутых окон.

— Это был ветер, — испуганно сказала Магда.

— Мертвые уходят с ветром, — ответил Рейнгольд.

12 декабря 1932 года Генрих Фишер тоже вступил в СА.

— Там они не спрашивают, есть ли у тебя среднее образование, если ты надумал стать фюрером. Нет, там говорят: «Здесь ты можешь подняться над своим происхождением, если только у тебя есть для этого данные».

Генрих даже пригласил господина Бутца, чтобы выпить и отметить это событие. Еще они играли в шахматы, а сыграв три партии, Генрих прошел к Магде на кухню и запретил ей ходить в церковь.

После выпивки он всякий раз запрещал ей ходить в церковь. Но она, всегда и во всем ему повиновавшаяся, здесь не послушалась, она продолжала ходить в церковь, исповедовалась, молилась и просила своего Господа Бога уберечь их от злых напастей.

Как-то утром фрау Польстер обнаружила господина Бутца на чердаке. Он повесился. А на его кровати лежало прощальное письмо:

«Я еврей, я был так самонадеян, что полагал, будто моя кровавая душа способна очиститься, ибо все мои устремления с детских лет были связаны лишь с германским духом. Я хотел проникнуть из тьмы в свет, я мнил себя своим в арийской мистике света и, однако, с глубокой горестью был принужден осознать, что ей никогда не суждено стать для меня внутренним прибежищем. Еврею не дано очиститься, поскольку он лишен души, ибо происхождением своим он имеет противобожественное. Я паразит и презираю это состояние. И как сказал однажды Лагард, что трихин нельзя воспитать, а надлежит их как можно скорей обезвредить, так и я действую в духе его слов, после того как понял, что все колокола моих устремлений не способны мне помочь. Ибо еврей представляет собой опасность для возвышенной нордической души, для всех наделенных внутренним благородством детей рода человеческого. Еврей ни во что не верит, ни в себе, ни вне себя, а потому наделен способностью испортить даже самое чистое. Он есть та кислота, которая стремится разложить светозарное человечество. А если еврею удастся одержать победу с помощью марксистского обмана, он направит человеческий корабль мертвецов сквозь расовый хаос и невообразимые разрушения в то ничто, которое он носит внутри самого себя. Я должен искупить грехи, которые совершат они. Я хочу преподать пример для подражания, дабы все представители моего проклятого племени последовали за мной во имя утверждения арийства, во имя спасения мира».

Господина Бутца увезли.

Магда проветрила комнату, сняла белье с кровати, на которой он еще спал прошлой ночью, сняла занавески с окон, выскребла дощатый пол, обмахнула веником стены, положила на матрац крест, а поверх креста — шерстяное одеяло, достала из шкафа одежду, прибавила к ним вещи, которые нашла под кроватью, связала их в один узел, под кроватью же она нашла картинку с женщиной, и с коровой, и с жиголо, присоединила ее к остальным вещам, принадлежавшим ранее господину Бутцу, уложила все в ящик из-под мыла, а ящик отнесла в подвал, пока не придет за вещами родня господина Бутца.

Но никто не пришел, и никакой родни у него не оказалось. Тогда Генрих отнес ящик туда, где собирали на зимнюю помощь, а там вещи господина Бутца раздали нуждающимся.

— Ты сможешь увидеть фюрера, — сказал Генрих. Рейнгольду было велено надеть парадные штаны и проводить отца до Городского зала. Множество народа толпилось перед дверями, на всех были фуражки, коричневые рубашки и сапоги — как на Генрихе, здесь же была полиция и играла духовая капелла.

Две тысячи человек подняли руку и начали кричать, когда к трибуне направился щуплый человечек с усиками.

— Это и есть фюрер, — шепнул Генрих.

— Где?

— Тот, что впереди. С усами.

— Разве это он? — не поверил Рейнгольд и поглядел на своего отца, на Генриха, который стоял рядом, высокий и широкоплечий.

Но стоило человеку с усиками заговорить, как Рейнгольд сразу узнал этот голос — он гремел с улицы, когда они были у той женщины, чей ребенок умер от голода.

Человек с усиками говорил, и в большом зале стояла великая тишина. Все были тихие, как в церкви, и в глазах у всех застыло молитвенное выражение!

Человек говорил про свою любовь к отечеству, и еще он сказал, что носит Германию в себе.

— Он что, еврей? — шепотом спросил Рейнгольд.

— С чего ты взял?

— А он говорит совсем как господин Бутц и такой же бледный и черноволосый.

Буря аплодисментов заглушила ответ Генриха, но бледный человечек заставил единственным движением руки замолчать орущих и ликующих.

— Все мы предвидим, что в самом недалеком будущем перед человеком встанут проблемы, справиться с которыми сможет только высшая раса, народ господ, — продолжал он. — Германия просто обязана занять на этой земле подобающее ей место. — И тут весь зал начал петь.

— Но ведь он говорит совсем как господин Бутц, — упорствовал Рейнгольд на обратном пути. И Генрих велел ему замолчать.

Братья Магды пришли к ним в гости. Генрих рассказал им о манифестации в большом зале, Магда штопала, брат спал, а Рейнгольду дозволили сидеть за столом со взрослыми.

— Речи фюрера берут за душу, — сказал Генрих, — он не подстрекает, не позволяет себе грубых шуток, но говорит так, что каждый его понимает. И то, что он говорит, касается нашей общей нужды.

Но дядя Отто и