Ангелы черные и белые - Улла Беркевич Страница 9

— Ты у нас никак сын? — спросил жирный человек со шлангом в руках, ущипнул Рейнгольда за щеку и высоко поднял свой шланг: — Вот гляди, кто у нас ложит в штаны или ссыт в постель, мы того поливаем водичкой, а кто второй раз проштрафится, попадает в камеру. — Человек распахнул какую-то дверь. — Будь ты один из тутошних и наложи ты в штаны по второму разу, тебе пришлось бы двадцать четыре часа просидеть здесь на корточках, потому что стоять здесь нельзя — для этого камера слишком низкая, и лежать тоже нельзя, для этого камера слишком тесная, а чтоб у тебя глазки не разболелись, света здесь тоже нет, а чтоб ты снова не вздумал наложить кучу, есть тебе тоже ничего не дают. Вот так раза два-три — и наш засранец отучился дожить в штаны.

В спальне больные и доходяги уже лежали в кроватях — железные стояки, вплотную один к другому, серые одеяла, кожаные ремни, ни полочек, ни тумбочек, ни игрушек, двое из детей привязаны к кроватям ремнями.

— А что с этой девочкой? — спросил Рейнгольд у сестры.

— Она сгрызла себе пальцы до кости.

— А с тем мальчиком?

— Тоже хотел себя грызть. У нас не хватает еды для этих ягнят, — прошептала сестра, — наши ягнятки голодают. Вот Эрих и Эмиль, — она показала на одного мальчика, потом на другого, — они двойняшки. Они были сросшиеся. У Эмиля нет левой руки, а правая у Эриха изуродована, они хотят быть вместе, но им нельзя, прикосновение таит в себе опасность, а нежность — это поношение Божье. А это маленький Клаус, он еврейский мальчик, но я его все равно люблю, родители сперва жестоко с ним обращались, а потом выгнали из дому.

— А этот? — спросил Генрих.

— Не знаю, как его звать. Отец у него был безработный и отравился газом, мать повредилась в уме, а девятеро их детишек попали в приют. Двое младшеньких уже умерли. Нынче, — шепотом продолжала сестра, — Господь не желает даровать земле своих деток, вот почему он так быстро забирает их к себе, в свое царствие небесное.

На другой день Генрих повел Рейнгольда в рабочий поселок на краю города — кирпич, желтый, твердый кладбищенский камень, приземистые дома, сгорбленные, каменные хижины.

Звонков тут не водилось. Генрих постучал. Лицо — без зубов, с седыми космами — выглянуло в приоткрытую дверь:

— Денег принес?

— Я просто хотел поглядеть на малыша, — ответил Генрих.

— А он только-только умер с голоду, — ответило лицо с пустым ртом, до того пустым, что он словно улыбался.

— Прошу вас. — И костлявая женщина распахнула перед ними дверь. — Мне нечем заплатить за похороны, если твоя служба их не оплатит, я его просто закопаю, и все.

Ребенок лежал на столе, завернутый в одеяло, тут же горел огарок свечи. Женщина развернула одеяло. У ребенка был вид скорее высохшего, чем оголодавшего. С улицы вдруг донеслась музыка.

— А где твой муж? — спросил Генрих.

— На работе, — ответила женщина.

— Он что, нашел работу?

Музыка смолкла, и кто-то начал произносить речь.

— Искать работу — это ведь тоже работа, — ответила женщина.

— Аристократический лейтмотив природы, — доносилось с улицы, — требует победы сильного и уничтожения слабого.

Громкоговоритель гремел, Генрих прислушался, а костлявая женщина задула огарок свечи.

— В этом и заключается свободная игра тех сил, которая приводит к постоянному совершенствованию породы, — продолжало доноситься с улицы.

А на вечер они были званы к тетке, сестре матери, которая не пожелала выйти за Генриха, за голодранца.

Перед домом стояла машина, она принадлежала дяде, магазин был под самый потолок забит ботинками, а в самой квартире был обеденный зал с большим столом. Но там подавали гораздо больше, чем съедали.

А у Магды съедали все, что ни поставят на стол, хотя порой для голодного Рейнгольда и этого было мало. И если Генрих и Магда отказывались от самого вкусного, Рейнгольд тоже изобрел для себя и для маленького брата «справедливое дело»: один делит, другой выбирает.

Кузен был дома и показал Рейнгольду свои новые лыжи, а кузина все верещала: «Угадай, чего я думаю, угадай, чего я думаю».

Рейнгольд покраснел. Но потом ему вспомнилась картинка с женщиной с грудями, с коровой и с жиголо, и тогда кузина показалась ему просто смешной, потому что у нее никаких грудей не было.

Миска с яйцами, сваренными вкрутую, стояла на столе. Каждый взял себе по яйцу, а кузен взял три. Но ни Генриху, ни Магде, ни Рейнгольду, ни брату по второму не предложили, а миску с яйцами убрали со стола.

Только один раз они предложили Рейнгольду второе яйцо, и он взял его, но яйцо оказалось пустое, его выдули через дырочку, это у них была такая шутка, и все смеялись, все просто корчились от смеха и хлопали себя по ляжкам.

Рейнгольд выскочил из-за стола, плача от злости и чувствуя, что его унизили и обесчестили. Он убежал из гостей домой и сел перед картиной, которая висела в комнате над диваном.

Называлась эта картина «Последний человек», причем последний был и самый сильный, волосы у него развевались, вокруг него бушевало море, он стоял на носу корабля и держал одной рукой немецкий флаг, развевавшийся на ветру, а другой рукой крепко держал рулевое колесо своего боевого корабля. «Героический бой ЕВК „Лейпциг“ у Фолклендских островов, декабрь 1914» — вот что было написано под картиной. И когда Рейнгольд просидел некоторое время, глядя на эту картину, он снова пришел в себя, снова признал себя, снова поверил в себя и был бы куда как рад вырвать флаг у человека за штурвалом.

Однако ночью он на лихом коне мести подскакал к дядиному дому, перемахнул через забор, промчался через обувную лавку, так что все коробки попрыгали с полок, а башмаки полетели по воздуху, и после этого они целую ночь провалялись на полу, надтреснутые, как пустая яичная скорлупа.

Недели через две-три к ним пришел дядя Эберхард, он выдал вексель, по которому не мог уплатить, и ему потребовалась помощь. И Генрих взял из социальной кассы сроком на десять дней довольно большую сумму. «Для этого я им достаточно хорош», — сказал Генрих, а деньги все-таки дал.

Риск, что недостача вскроется, был очень велик, и ничуть не меньше был риск, что дядя не вернет деньги. Магда много молилась, а Генрих тихо сидел рядом. Но дядя вернул деньги вовремя и сказал «спасибо»,