Книга 1. «Мы наш, мы новый мир построим…», 1917–1938 - Андрей Константинович Сорокин Страница 142

* * *

Курс Сталина на консолидацию политического пространства в 1930-е будет нацелен не только на социум, в котором приходилось действовать правящей партии, но и на саму большевистскую партию. Политический тренд года «великого перелома», как и новой политической эпохи в целом, будет ясно продемонстрирован высылкой в начале 1929 г. из СССР в соответствии с постановлением Политбюро Л.Д. Троцкого «за антисоветскую работу»[1332]. Различным формам преследования, включая лишение свободы или ссылки в «отдаленные местности Советского Союза», подверглись и сторонники Троцкого, предлагавшего в свое время леворадикальный политический курс, многие идеи которого были потом заимствованы Сталиным.

Сталин явился инициатором изоляции и отстранения от руководства «правых уклонистов» — председателя Совнаркома СССР А.И. Рыкова, председателя ВЦСПС М.П. Томского, члена Политбюро ЦК ВКП(б) Н.И. Бухарина, выступавших за умеренные темпы коллективизации сельского хозяйства, утвержденные, напомним, высшими партийными форумами. В начале февраля 1929 г. они направили совместное заявление по вопросу о коллективизации в адрес Объединенного заседания Политбюро ЦК и Президиума Центрального контрольного комитета (ЦКК). На апрельском пленуме того же года Сталин, настаивавший на ускорении темпов, вновь квалифицировал их позицию как «правый уклон»[1333] и сразу подверг атаке слабейшего из числа подписантов. Пленум принял решение о снятии Томского с поста председателя ВЦСПС, которое формально было реализовано пленумом этой организации в мае того же года[1334]. В сентябре, находясь на отдыхе в Сочи, Сталин направил письмо Молотову, Ворошилову, Орджоникидзе, в котором выразил крайнее недоумение по поводу того, что Рыков продолжает председательствовать на заседаниях Политбюро, и настоятельно порекомендовал покончить с этой «комедией». Вряд ли случайно это «маленькое, но ответственное поручение» Сталин в свое отсутствие доверил членам ближайшего окружения, вовлекая их в процесс изоляции недавних друзей и соратников. В этом же письме он разгромил последнюю речь Рыкова, назвал ее речью «беспартийного советского чиновника, подыгрывающегося под тон «лояльного», «сочувствующего» советам», квалифицировал ее как проявление политического лицемерия[1335]. Молотов оставил на этом письме свою резолюцию, которая хорошо характеризует атмосферу, сложившуюся к тому времени в ближайшем окружении Сталина. Он всецело поддержит мнение «Хозяина»: «Целиком со всем сказанным согласен. Речь Рык[ова] не читал… Видно мне, однако, и теперь, что Ст[алин] прав…»[1336] Судя по всему, к началу 1930-х авторитет Сталина приблизился к достижению своего апогея, а авторитет власти и власть авторитета уже сольются воедино. Кстати говоря, специфическая форма оценки, данная Молотовым, не останется единственным такого рода свидетельством советской эпохи. В октябре 1958 г. после публикации за рубежом романа «Доктор Живаго» развернется травля Бориса Пастернака. В общественном сознании ее квинтэссенцией надолго окажется фраза: «Не читал, но осуждаю!».

В начале октября в письме Молотову Сталин обозначил теперь уже изоляцию Бухарина как близкую политическую задачу: «Надо думать, что Бухарин вылетит из Политбюро»[1337]. Уже через месяц Сталин поведет речь не просто о председательствовании или пребывании в составе Политбюро: в очередном письме к Молотову он поставил вопрос «о несовместимости пропаганды или защиты правоуклонистских взглядов с принадлежностью к партии»[1338].

Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову, К.Е. Ворошилову и Г.К. Орджоникидзе о позиции А.И. Рыкова и его председательствовании на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б)

30 сентября 1929

Автограф И.В. Сталина

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 101–105]

Трагическую роль в политической и личной судьбе Бухарина, «правых уклонистов», а может быть, и судьбе страны сыграла политическая ошибка Бухарина, вероятно, основанная на личных качествах этого человека. В поисках опоры он позволил себе тайные встречи с лидерами разгромленной с его же участием оппозиции — Л.Б. Каменевым и Г.Я. Сокольниковым. Об этом станет известно Сталину, что спровоцирует в начале 1929 г. политический скандал. Сталин, конечно, в полной мере использовал этот факт, сделав его центральным пунктом политического обвинения против «правых уклонистов»[1339]. Не приходится сомневаться, что для Сталина переговоры Бухарина стали не просто проявлением политической нелояльности, но и актом личного предательства со стороны человека, числившегося до недавнего времени по разряду его личного друга и друга семьи. От сговора за твоей спиной до заговора с целью отстранить тебя от власти — невелика дистанция, и в своем восприятии Сталин, судя по всему, быстро ее преодолел.

Дело по устранению правых из политического руководства Сталин станет вести осторожно, выдавливая своих оппонентов из состава Политбюро и ЦК постепенно, шаг за шагом, по одному. Он понимал, что их позиция основательно укоренена в представлениях значительных по численности партийных масс и опирается на резолюции предшествующих партийных форумов.

Решительное столкновение произойдет на ноябрьском 1929 г. пленуме ЦК. На пленуме Рыков зачитает обращение тройки «правых уклонистов», в котором они отвергнут обвинения в правом, и, тем более, антипартийном уклоне. Рыков заявит: «Мы целиком и полностью разделяли и разделяем генеральную линию партии». Пространное обращение он резюмирует следующим образом: «Итак, основным разногласием с большинством ПБ и ЦК у нас было разногласие по вопросу о применении чрезвычайных мер», которых в качестве «длительной системы» опасались «правоуклонисты» [1340].

Начнет атаку против уклонистов Орджоникидзе, взявший слово сразу после выступления Рыкова. Его речь сыграет важнейшую роль в победе на пленуме сталинской группы. Он назовет зачитанный Рыковым документ «жульническим» и призовет «правых» признаться: «Надо прямо сказать: вы биты жизнью, партия победила», «выйдите и скажите честно: ошиблись, больше не будем!»[1341] Сталин написал ему записку, которая раскрывает непростой расклад сил на пленуме и его плохо скрываемую тревогу за исход дебатов: «Серго! Вышло очень хорошо. Некоторые (многие) товарищи думают здесь так же, как и ты, но с выступлением не торопятся, может быть, потому, что не прочь «немножечко» спрятаться, боятся выступить первыми. Твое выступление тем, между прочим, и ценно, что оно окрылило товарищей и дало им недостающее мужество. Это хорошо. Коба»[1342]. Мы никогда не узнаем, вспомнит ли 18 февраля 1937 г. Орджоникидзе, нажимая на курок револьвера, направленного в собственное сердце, об «основном разногласии» «правоуклонистов» со Сталиным. «Применение чрезвычайных мер как длительной системы» к тому времени фактически исключило не только из партии, но и из жизни не только «правых уклонистов», «троцкистов», «зиновьевцев», не говоря уже о так называемых «бывших» и сотнях тысяч «кулаков». «Вычищены» окажутся и многие представители директорского корпуса, которых Орджоникидзе не смог «выдернуть» из-под набиравшего ход катка Большого террора.

На пленуме