Сердцеед в Венецианской паутине - Натали Карамель Страница 8

«Чертовски неплохо для первого раза,» — пробурчал Ренар, наблюдая за поведением корабля. В его голосе прозвучало… удивление? Одобрение? «Чутье есть. Редкое. Не каждому дано слышать корабль.»

Гордость, теплая и неожиданная, разлилась по груди. После всего — унижения, тоски, ярости — это маленькое признание от такого человека значило больше, чем похвалы всего Версаля. Я ловил каждое движение, каждое ощущение, забыв на миг о Елене, о Венеции, о короле. Здесь и сейчас был только я, штурвал, корабль и море.

Идиллию нарушил призрак. Бледный, как смерть, шатающийся, с завязанным носом и глубокими синяками под глазами, Луи де Клермон выполз на палубу. Он выглядел так, будто его переехали каретой, вывернули наизнанку и оставили сушиться на солнце. Рвоты уже не было — похоже, его бедный желудок был пуст. Но спазмы все еще дергали его, заставляя сгибаться пополам с тихим стоном.

Он уставился на меня у штурвала. В его мутных глазах вспыхнула жалкая искра злобы. «Виллар…» — прохрипел он, подбираясь ближе, опираясь на борт. — «Убей… Пожалуйста… Просто столкни за борт… Это милосердие…» Его голос сорвался на всхлип. «Ненавижу… Ненавижу эту качающуюся могилу… Ненавижу тебя… Ненавижу короля, который послал меня сюда…» Он сделал паузу, исказив лицо в гримасе. «И ненавижу твою… твою ледяную маркизу! Из-за нее…»

Он не успел договорить. Как тень, рядом возник Жак. Без лишних слов, с выражением глубочайшего презрения на оспином лице, он нанес Луи короткий, мощный удар сапогом под зад. Не смертельный, но унизительный и болезненный.

«Ах ты, сопливый щенок!» — рявкнул Жак. — «Графа твоего бабьи сопли достали! И маркизу твою вякать не смей, а то второй нос сломаю! Марш в каюту! Там твое место — с ведром дружить!»

Луи взвизгнул от боли и унижения. Он швырнул на меня и Жака взгляд, полный немой ненависти и слез, и, прихрамывая, потащился обратно вниз, в свое вонючее убежище. Матросы фыркнули. Кто-то пробормотал: «Барин-неудачник».

Я вернулся к штурвалу, но ощущение безмятежности улетучилось. Капитан Ренар стоял рядом, но его внимание было уже не на мне и не на штурвале. Он смотрел на горизонт. На то самое безоблачное небо и спокойное море. Но его лицо, минуту назад относительно спокойное, снова застыло в привычной суровой маске. Брови сдвинулись, образуя глубокую складку между ними. Его глаза, эти бездонные синие провалы, сузились, впиваясь в линию, где море встречалось с небом.

«Жак!» — его голос, тихий, но резанувший, как нож, разорвал ленивую тишину. — «Всем на места! Убери рожи! Затянуть все, что шевелится! Барометр падает как камень!»

Мгновенно ленивая грация матросов сменилась лихорадочной энергией. Как по волшебству, трубки исчезли, ленивые разговоры оборвались. Лица напряглись. Жак рявкнул что-то нечленораздельное, но полное власти, и палуба ожила. Заскрипели лебедки, залязгали кольца, застучали молотки — все свободное, все незакрепленное спешно пришпиливалось к палубе или уносилось вниз.

«Что… что не так?» — спросил я, чувствуя, как по спине пробежали мурашки. Море было спокойно, небо чисто.

Капитан не отвечал сразу. Он прищурился, втягивая воздух носом, как зверь, чующий опасность. «Затишье, граф. Слишком идеальное. Море дышит перед ударом. Чувствуешь?» Он ткнул пальцем в сторону горизонта. «Там. Видишь? Там небо не синее. Оно… тяжелое. Желтоватое на краю. И ветер… он не легкий. Он мертвый. Жди.»

И я почувствовал. Не сразу. Но да — тот ласковый ветерок исчез. Воздух стал густым, липким, неподвижным. Давление, физическое, начало давить на уши. А на горизонте, куда указывал Ренар, синева действительно сгущалась в грязно-желтую, зловещую полосу.

Первые порывы пришли внезапно. Не ветер, а плевки ярости. Резкие, холодные, хлесткие. Паруса захлопали, как пойманные птицы. «Ласточка» вздрогнула, как живая.

А потом накатило. Словно гигантская кувалда ударила по кораблю. Ветер завыл, переходя в рев, в безумный вой торнадо. Небо почернело за минуты, превратив день в сумерки. Первые капли дождя ударили по палубе, как пули, мгновенно сменившись ледяным ливнем, который хлестал по лицу, слепил. Море вздыбилось. Не волны — черные, пенные горы с ревущими белыми гребнями. Они поднимали «Ласточку» на свои скользкие спины и с ревом швыряли вниз, в жуткие пропасти между ними.

Ад начался.

Звуки слились в оглушительную какофонию: вой ветра в снастях, превратившийся в леденящий душу стон; яростный грохот волн, бьющих в борт; скрежет дерева, работающего на пределе; пронзительные крики матросов, едва слышимые в этом хаосе; лязг железа; треск рвущейся парусины. Запахи: едкая морская соль, смешанная с пресной водой ливня; смола; пот страха; рвота кого-то из новичков, смытая тут же волной.

Я бросился в гущу. Не было времени думать, бояться, тосковать. Был только инстинкт выживания и яростное желание не дать этому деревянному ковчегу развалиться под нами. Я был везде:

У штурвала: Помогал двум матросам, вцепившимся в него, бороться с бешеным напором волн, пытаясь удержать курс. Руки немели от напряжения.

На палубе: Ползком, цепляясь за все, что можно, я пробирался к сорванному люку. Вместе с Жаком и еще двумя мы, обвязавшись веревками, как скалолазы, бились с бешеным напором воды, пытаясь закрепить тяжелую крышку на место, пока трюм не затопило. Холодная вода хлестала по ногам, пытаясь сбить с ног.

На мачтах: Не я лез туда в этот раз, но я подавал инструменты, страховал веревки, когда двое смельчаков полезли убирать лопнувший парус, который хлестал, как бешеный хлыст, грозя сломать рею.

В трюме: Спускался туда с фонарем — кромешная тьма, жуткий скрежет корпуса, хлюпанье воды. Помогал боцману найти и заделать течь — забивал паклю в щель деревянным клином, пока ледяная вода обжигала руки.

С людьми: Подтаскивал сползающих матросов к леерам (перилам), помогал втащить смытого за борт юнгу (опять его!) — его выбросило волной на палубу как тряпичную куклу, он был жив, но трясся от холода и страха.

Боль за Елену? Она была. Глубоко, как вечно тлеющий уголь. Но сейчас ее заливал ледяной душ адреналина и ярости борьбы. Каждая спасенная снасть, каждый забитый клин, каждый крик «Держись!» — был ударом по этому шторму, по этой несправедливости, что разлучила меня с ней. Я работал как демон, не чувствуя усталости, глотая соленую воду, выплевывая ее, скользя по мокрым доскам, вставая и снова бросаясь в бой. Энергия била ключом — энергия отчаяния, переплавляемая