Сердцеед в Венецианской паутине - Натали Карамель

Сердцеед в Венецианской паутине

Натали Карамель

Глава 1: Разлука как приказ

Бумага. Просто бумага, пахнущая сургучом и пылью. Но она жгла мне ладонь, как раскаленное железо. Королевский указ. Слова на пергаменте расплывались перед глазами, превращаясь в ядовитые клыки. Венеция. Так далеко. Так опасно. А главное — вдали отсюда. От нее.

Воздух в холле шато был удушлив. Смешались запахи: въевшийся в камни конский пот, приторная сладость вчерашних праздничных лилий и… пыль. Пыль забвения, которой пытались засыпать наше счастье. И тогда — этот звук. Приглушенный, сдавленный, как будто кто-то душит птицу. Елена. Рыдание, прорвавшееся сквозь зубы где-то наверху. Каждый ее вздох вбивал гвоздь мне прямо в грудь. Оставить ее. Слова, от которых сводило челюсти. Оставить ее одну.

Не помню, как ноги понесли меня обратно по лестнице. Каждый шаг отдавался гулкой пустотой внутри. Наш балкон. Наша первая совместная ночь под этими звездами… Солнце, которое еще вчера ласкало ее кожу золотом, сейчас било безжалостно, выставляя напоказ наше горе. Она стояла спиной, хрупкая, как тростинка. Плечи мелко, отчаянно дрожали. Каждая дрожь отзывалась во мне физической болью.

«Елена…» — имя сорвалось с губ хрипло, едва ли не стоном. Боже, дай мне силы.

Она обернулась. И мир рухнул окончательно. Лицо, мое солнце, залитое слезами. Глаза, огромные, полные такой бездонной тоски и беззащитности, что у меня перехватило дыхание. Сердце сжалось в ледяной ком. Я готов был рухнуть на колени, сломать что-нибудь, закричать. Но в глубине этих мокрых глаз… горела искра. Та самая, что спасла нас в версальском кошмаре. Не бросилась ко мне, не зарыдала в истерике. Держалась. Сжимала перила балкона так, что костяшки пальцев побелели. Борется. Моя львица. От этой мысли — гордость и еще большая боль.

«Венеция…» — ее шепот был едва слышен, но прорезал тишину острее крика. Она смотрела не на меня, а на тот проклятый пергамент в моей руке. — «Так далеко… И… Лео? Опасно?»

Опасно? Да, черт возьми, опасно! Но не для меня. Для нее! Страх за нее, холодный и липкий, обволакивал душу. Я шагнул ближе, швырнул ненавистный указ на столик, будто гадину.

«Тетушка… права была. Король не простит.» — голос звучал чужим, надтреснутым. — «Это его месть. Точечная. Вырвать меня отсюда. Заставить… оставить тебя…» Ком в горле перекрыл слова. Оставить тебя одну. Мысль о ней, беззащитной перед де Лорреном, перед придворными гиенами, перед самим королем-пауком… она сводила с ума. Бессилие жгло изнутри, как кислота. Я не мог этого допустить! Но как… как защитить ее отсюда?

Не выдержал. Бросился к ней, охваченный слепой волной отчаяния. Сильные руки? Они тряслись, когда я обхватил ее, прижал к себе со всей силой, на какую был способен. Хотел вобрать в себя, спрятать за ребра, растворить в своей крови, чтобы ни одна угроза не могла до нее добраться. Чувствовал, как ее тело судорожно вздрагивает в тихих рыданиях. Слезы пропитывали камзол, жгли кожу сквозь ткань. Каждая слеза — нож.

«Прости…» — шептал я в ее волосы, целуя мокрые виски, веки, лоб. Губы сами искали ее кожу, как источник жизни. — «Прости, любовь моя… жизнь моя… Я только… только обрел тебя… Только одну ночь!.. И должен…» Голос снова предательски дрогнул, сломался. Горечь, острая и едкая, подкатила к горлу. Одна ночь! Жестокость судьбы была невыносима.

Она прижалась ко мне сильнее, всем телом, ища защиты, которую я не мог дать надолго. «Не проси прощения,» — выдохнула она, и ее дыхание было горячим сквозь ткань. — «Ты не виноват. Помнишь? Это… игра. Мы играем в нее вместе.» Она запрокинула голову, заставила встретиться взглядами. В ее глазах, сквозь страх, который зеркалил мой собственный, горела та самая безумная решимость. «Ты вернешься. Должен вернуться. Я буду ждать. Здесь. В нашем доме.»

Наш дом. Эти слова были и бальзамом, и ядом. Я вернусь. Я должен. Клятва закипела в крови. Наш последний поцелуй… Не страсть. Нежность, пронизанная горечью до самого нутра. Соль слез на губах. Отчаяние. Обещание, высеченное в этом прикосновении. Мольба, оставшаяся беззвучной. Я впитывал каждую секунду: шелковистость ее губ под моими, дрожь в ее пальцах на моей щеке, теплый, родной запах ее кожи — жасмин и что-то неуловимо ее. Это был мой талисман. Заклинание, которое должно было защитить меня вдали и привести обратно. К ней.

Но слова и слезы… они были каплей в море нашей боли. Горечь разлуки, страх перед пропастью неизвестности, ужас, что ее отнимут снова — все это клокотало внутри, требуя выхода. Любовь, только что расцветшая и уже обреченная на заморозки, кричала. Мы заперлись в наших покоях. Отгородились от жестокого мира. Но тишина была невыносима. Нам нужно было пламя.

Тот вечер, та глубокая ночь… Комната перестала существовать. Не было Версаля, не было Венеции, не было завтра. Был только я. Только она. И неутолимая, яростная потребность чувствовать. Принадлежать. Быть здесь и сейчас, пока время, этот палач, не вырвало нас друг у друга. Это не было продолжением первой нежной ночи. Это был шторм. Пожар. Вихрь, сметающий все на пути. Каждое прикосновение — крик против несправедливости. Каждый поцелуй — попытка остановить время. Каждое сближение — отчаянная надежда сплавиться воедино так прочно, чтобы никакая королевская воля не смогла нас разорвать. Мы говорили телами на языке, понятном только нам двоим: язык обжигающей тоски, безумной нежности и той хрупкой надежды, что эта связь, эта близость переживет разлуку. Мыслей о будущем не было. Только наваждение настоящего. Только этот огненный круг, где мы теряли счет времени, не знали усталости, отдаваясь друг другу без остатка. Каждое мгновение я ловил, как утопающий соломинку, боясь, что это — последнее.

Утро. Рассвет застал нас в молчаливых объятиях, измученных, опустошенных до дна, но… странно спокойных в самой сердцевине. Было ощущение, что мы выжгли всю боль, оставив только эту тихую, жгучую уверенность: Мы — одно целое. Ничто не разорвет нас навечно.

Потом — порог. Последний поцелуй. Горький, как полынь. Я держал ее лицо в ладонях, впитывая каждую черточку, каждый отблеск солнца в ее глазах, запах ее кожи, смешанный с моей. Чтобы пронести это с собой. Через все.

«Елена…» — голос снова подвел. Я собрал всю волю. «Не выходи. Не смотри. Пожалуйста.» Мне было невыносимо думать, что она увидит меня уезжающим. Что этот образ будет терзать ее. Мой страх