Битва за сердцееда: Версальский фронт - Натали Карамель Страница 4

Клеменс. Луч света в этом мраке. Женщина с удивительно добрым сердцем, принявшая как родную маленькую Лисбет, ту самую девочку, которую мы подобрали с ней. Ту, что смотрела на мир огромными, испуганными глазами сироты. Я отправила их обеих на море полгода назад — Клеменс нужна была передышка, а Лисбет — морской воздух для здоровья.

Я почти выхватила письмо. Дрожащими пальцами разорвала сургуч. Знакомый, аккуратный почерк Клеменс:

«Дорогая Елена!

Пишу со смешанными чувствами. Сердце рвется поздравить тебя с долгожданным счастьем — твоим браком с графом! Знаю, как ты его ждала, как любишь его. Новость достигла нас здесь, в Трувиле, и я так рада за тебя! Но, увы, радость омрачена…

Наша милая Лисбет слегла. Сильная лихорадка, кашель. Врачи говорят, ничего критичного, но пугают осложнениями, велят беречь, никуда не вывозить в ближайшие недели. Мы заперты здесь, как в золотой клетке у моря.

Мы безумно огорчены, что не успеваем на твою свадьбу! Представляю, как ты прекрасна в подвенечном платье… Как счастливы вы с графом должны быть! Прими наши самые искренние поздравления и пожелания бесконечного счастья, любви и благополучия в вашем новом доме. Пусть каждый ваш день будет наполнен радостью и взаимопониманием.

Как только Лисбет окрепнет, и врачи разрешат путь, мы немедленно выедем обратно в Париж! Жду не дождусь обнять тебя и лично разделить твою радость.

Твоя любящая Клеменс.

P.S. Лисбет шепчет тебе «спасибо» и целует крепко-крепко. Выздоравливает медленно, но верно.»

Слезы снова навернулись на глаза, но теперь — иного свойства. Теплые. Горько-сладкие. Они не знали. Не знали, что свадьба уже позади. Что вместо начала счастья — разлука и королевская опала. Что наш «новый дом» опустел в первый же день. Клеменс писала о радости, о свете, а я держала в руках письмо, пропитанное морским ветром и заботой, сидя в холодной тишине шато, где витал лишь призрак счастья и запах страха.

Лисбет болеет. Сердце сжалось от новой тревоги. Моя маленькая, храбрая девочка. Ее смех, ее доверчивые глаза… Я так хотела бы обнять ее сейчас. Уткнуться в ее детские волосы, почувствовать это чистое, беззащитное тепло. Но они далеко. И в безопасности. Пока.

Я перечитала письмо еще раз. Ее наивные пожелания счастья казались жестокой насмешкой судьбы. «Пусть каждый ваш день будет наполнен радостью…» Первый же наш совместный день стал днем разлуки.

Отвечать? Объяснять? Нет. Мысль была ясной и холодной. С такой почтой, с таким вниманием королевских шпионов к моей персоне, письмо почти наверняка будет перехвачено. Оно не дойдет. Или дойдет, но, прочитанное чужими глазами, станет еще одним козырем против меня, против Лео. Пусть пока Клеменс и Лисбет живут в своем иллюзорном мире счастливой невестки. Пусть верят в нашу свадебную радость. Это будет их защитой. И моей — тоже. Чем меньше они знают, тем безопаснее для них.

Я аккуратно сложила письмо. Оно пахло солью и надеждой. Такой далекой, такой несбыточной здесь и сейчас. Я прижала его к груди, туда, где билось израненное сердце. Оно было моей единственной ниточкой к нормальности, к той жизни, где были лишь заботы о здоровье ребенка и планы на возвращение домой.

Тишина снова сгустилась вокруг, но теперь она была иной. Не просто пустота после его ухода. Это была звенящая тишина. Тишина затишья. Предвестник бури.

Я подошла к окну. Парк шато лежал в знойном мареве. Ни души. Ни звука. Слишком тихо. Слишком спокойно. Как перед ударом молнии.

«Следующий шаг будет за мной», — пронеслось в голове с ледяной ясностью. Вызов. Версаль. Король.

Я сжала кулаки, чувствуя, как под слоем тоски, страха и усталости начинает пробиваться что-то твердое. Что-то холодное и острое, как клинок. Решимость. Страх за него, за Лисбет, даже за Клеменс — все это сплавлялось в единый слиток: Выстоять.

Я не знала, что меня ждет. Не знала, хватит ли сил. Но знала одно: король просчитался, думая, что сломит меня разлукой. Он отнял мое солнце. Но даже в кромешной тьме можно найти точку опоры. И этой точкой была я сама. Его Елена.

Тишина звенела в ушах. Гроза приближалась. И я ждала. С письмом Клеменс в руке — крошечным напоминанием о том, что где-то еще есть любовь и надежда, — и с ледяным комом страха в груди. Ждала первого раската грома. Первого шага королевской мести.

Глава 3: Тяжесть бытия и маленькие светочи

Ночь была не ночью. Она была долгим, мучительным бдением под бархатным пологом темноты. Я лежала, уставившись в потолок, который тонул в тенях, как и мои мысли. Каждый удар моего сердца отдавался тревожным эхом: где он? Добрался ли до Парижа? Жив ли? Грохот карет за окном заставлял вздрагивать — не его ли возвращение? Безумная надежда тут же разбивалась о камень реальности. Тоска, острая и физическая, сжимала мое горло, разрывала грудь изнутри. Как же безумно не хватало в этом веке сотового телефона! Одно нажатие кнопки — и голос, живой, теплый, развеял бы этот кошмар неизвестности. Но вокруг была лишь гнетущая тишина шато, ставшего вдруг чужим и слишком большим. Пространство кровати, еще хранившее едва уловимый запах его одеколона и тепла его тела, теперь казалось ледяным и безмерно пустым. Я машинально протянула руку, коснувшись холодной простыни на его месте, и резкая волна горя снова накрыла с головой, заставив сжаться в комок под одеялом.

Утро не принесло облегчения. Оно пришло серым и тяжелым, как свинцовая плита, придавившая сознание. Мысли вихрем носились у меня в голове, сталкиваясь и не находя выхода: угрозы короля, письмо к тетке (дошло ли?), уязвимость без Лео, Мари, рискнувшая ради меня… И сквозь весь этот хаос — всепоглощающая, изматывающая тоска по нему. По его смеху, по твердой руке на моей талии, по тому спокойному взгляду, который одним лишь присутствием разгонял любые тучи. Завтрак стоял нетронутым. Даже вид солнечных лучей, пробивавшихся сквозь шторы, казался кощунственным. Каждый звук — скрип половицы, звон посуды вдали — заставлял вздрагивать в ожидании… Чего? Шагов гонца с дурной вестью? Королевских солдат? Или, наоборот, чуда — его возвращения? Это томительное ожидание неведомого удара изматывало сильнее самой бессонницы. Я чувствовала себя загнанным зверем, прислушивающимся к каждому шороху в чаще.

Легкий стук в дверь нарушил тягостную тишину опочивальни.

«Войдите», — мой голос прозвучал хрипло, почти чужим.

Дверь приоткрылась, и в проеме возникла Колетт. Бывшая испуганная мышка, которую я когда-то подобрала дрожащей от каждого резкого слова. Та самая, кого я отправила