Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада Страница 3

Наконец Пиннеберг освободился из ее объятий и сказал:

– Обниматься мы теперь можем и наверху – как жених с невестой. Пойдем.

– Ты прямо сейчас хочешь пойти со мной? – засомневалась Овечка. – Может, лучше я подготовлю отца с матерью? Они ведь ничего о тебе не знают.

– Все равно это придется сделать, так что лучше не откладывать в долгий ящик, – возразил Пиннеберг – он не хотел оставаться один. – Да и потом, они же наверняка обрадуются.

– Ну как сказать, – задумчиво проговорила Овечка. – Мама-то да. А папа… Не принимай близко к сердцу. Папа любит ерничать, но при этом не пытается никого обидеть.

– Уверен, я все правильно пойму, – ответил Пиннеберг.

Овечка открыла дверь: маленькая темная прихожая, пропахшая луком. Из-за притворенной двери раздался голос:

– Эмма! Поди сюда!

– Сейчас, мама, – отозвалась Эмма Мёршель. – Только разуюсь…

Взяв Пиннеберга за руку, она на цыпочках провела его в маленькую комнатку с двумя кроватями, выходившую окнами во двор.

– Проходи, вещи оставь здесь. Да, это моя кровать, я тут сплю. На второй спит мама. Отец и Карл спят в соседней комнате. Ну, идем же. Постой – волосы! – Она быстро провела расческой по его лохматой голове. – К теще надо являться в приличном виде, милый!

Сердца у них колотились. Она взяла его за руку, они прошли через прихожую и толкнули дверь на кухню. У плиты сгорбившись стояла женщина и что-то жарила на сковороде. Пиннеберг увидел коричневое платье и большой синий фартук.

Женщина даже не взглянула на них.

– Сбегай в подвал, Эмма, принеси угля. Я Карла уже сто раз просила…

– Мама, – сказала Эмма, – это мой молодой человек – Йоханнес Пиннеберг из Духерова. Мы собираемся пожениться.

Женщина подняла голову от плиты. Лицо у нее было смуглое и морщинистое, с волевым, сурово сжатым ртом и очень светлыми, словно выцветшими глазами. Пожилая женщина из рабочего класса. Мгновение она разглядывала Пиннеберга – пристально и зло. Затем снова повернулась к своим картофельным оладьям.

– Ишь чего, – сказала она. – Будешь теперь своих кавалеров в дом водить? Иди принеси угля, жара совсем нет!

– Мама, – проговорила Овечка и попыталась засмеяться, – он правда хочет на мне жениться.

– Неси уголь, кому сказала! – рявкнула мать, взмахнув вилкой.

– Мама!

Женщина вскинула голову и медленно отчеканила:

– Ты еще тут?! Тумака ждешь?!

Овечка в смятении сжала руку Пиннеберга. Схватила корзину, крикнула с напускной веселостью: «Я сейчас!» – и дверь в прихожую захлопнулась.

Пиннеберг в растерянности стоял посреди кухни. Он с опаской покосился на фрау Мёршель, словно даже взгляд мог вывести ее из себя. Потом посмотрел в окно. В нем виднелись только синее небо да печные трубы.

Фрау Мёршель сдвинула сковородку, и конфорки загудели. Она поворочала в плите кочергой и пробурчала что-то себе под нос.

Пиннеберг вежливо переспросил:

– Что, простите?

Это были первые слова, которые он произнес у Мёршелей.

Лучше бы он молчал, потому что старуха накинулась на него, как коршун. В одной руке она держала кочергу, в другой – вилку, которой переворачивала оладьи. Она грозно размахивала ими, но страшно было не это, а ее лицо, которое дергалось и кривилось. А еще страшнее – свирепые, злобные глаза.

– Только посмейте опозорить мою девочку! – обрушилась она на него вне себя от ярости.

Пиннеберг попятился.

– Так я же хочу на ней жениться, фрау Мёршель! – робко пробормотал он.

– Думаете, я ничего не понимаю! – твердо сказала она. – А я уже две недели только и жду! Все думаю: когда она мне скажет, когда кавалера приведет? Только и жду! – Она перевела дыхание. – Моя Эмма девушка приличная, зарубите себе на носу, а не шваль какая-нибудь. Приветливая, слова грубого матери не скажет! А вы собрались ее опозорить?

– Нет, что вы… – испуганно шепчет Пиннеберг.

– Как же, как же! – орет фрау Мёршель. – Так я вам и поверила! Я уже две недели дожидаюсь, когда она отдаст свои марлечки в стирку, – и ничего! Как вы могли, как?

Пиннеберг не знает, что сказать. «Конечно, она сходит с ума от страха», – думает он, и – что странно – больше на нее не злится и не боится ее. Он понимает, что это мать Эммы, что с другой матерью Овечка не стала бы такой, какая она есть.

– Ну… дело молодое… – мягко произносит он.

– Эх вы, – говорит она по-прежнему сердито, – заморочили голову моей девочке! – И вдруг снова как заорет: – Свиньи вы, мужики, все вы свиньи, тьфу на вас!

– Мы как с формальностями разберемся, сразу поженимся, – обещает Пиннеберг.

Фрау Мёршель вновь становится к плите. Жир шипит, она спрашивает:

– Вы кто вообще?

– Бухгалтер. В зерноторговой фирме.

– Конторщик, стало быть?

– Да.

– Лучше бы на заводе работали. А то норовите залезть повыше, а самим жрать нечего. Сколько получаете?

– Сто восемьдесят марок.

– Это после вычетов?

– Нет, всего.

– Ну и ладно, – говорит фрау Мёршель, – оно и хорошо, что не густо. Моя Эмма – девушка скромная, пусть такой и остается. – И вдруг снова злится: – На приданое особо не рассчитывайте! Мы люди рабочие. Белье разве что, которое она сама себе покупала. Может, я тоже кое-какого бельишка наскребу, надо с мужем поговорить.

– Все это ни к чему, – отвечает Пиннеберг.

– Да у вас у самого ничего за душой! И на бережливого человека вы не похожи – с таким-то костюмом…

Пиннебергу не приходится признавать, что она попала в точку, потому что возвращается Овечка с углем. Она в отличном настроении.

– Ну что, тебя еще живьем не съели, бедный мой муж? – интересуется она. – Мама у нас вечно кипит, как чайник!

– Язык попридержи, – косится на нее старуха. – А то все-таки получишь тумака. Ступайте-ка в спальню и там лижитесь сколько влезет. А я пока с отцом переговорю с глазу на глаз.

– Да ну тебя, – говорит Овечка. – Ты хоть оладий моему молодому человеку предложила? У нас сегодня, между прочим, помолвка!

– А ну брысь отсюда! – рычит фрау Мёршель. – И не вздумайте запираться! Я к вам буду заглядывать, чтобы глупостями не занимались.

И вот они сидят на белых стульях за маленьким столиком, друг напротив друга.

– Мама – простая рабочая, – говорит Овечка. – В выражениях не стесняется, но без задней мысли.

– О, еще с какой задней мыслью! – с усмешкой отвечает Пиннеберг. – Только представь: твоя мать прекрасно знает, что сказал сегодня врач.

– Мама целыми днями дома, – объясняет Овечка. – Она всегда все знает. Отцу однажды повысили зарплату, а он не хотел говорить об этом матери, потому что она оставляет ему очень мало денег. Но не прошло и двух недель, как мама обо всем узнала.

– Кажется, она согласна, – осторожно говорит Пиннеберг.

– Конечно, согласна. Раз готова поговорить с отцом, значит, согласна. По-моему, ты ей понравился.

– Ты так думаешь? – сомневается Пиннеберг. – Что-то не похоже!

– Просто мама такой человек. Ей только дай побраниться. И чем больше она тебя любит, тем больше ругается. Я давно все это пропускаю мимо ушей.

На миг повисает молчание, оба благонравно сидят, положив руки на стол.

– Еще же кольца нужно купить, – задумчиво говорит Пиннеберг.

– О боже, точно! – восклицает Овечка. – Ну-ка скажи, тебе какие больше нравятся – блестящие или матовые?

– Матовые! – отвечает он.

– Мне тоже! Мне тоже! – радуется она. – Вот здорово! Но сколько они стоят?

– Не знаю. Марок тридцать?

– Так дорого?

– Ну, если золотые покупать.

– Само собой, золотые! Давай снимем мерки.

Он придвигается к ней. Они отматывают от катушки нитку. Снять мерку оказывается не так просто. Нитка то впивается в палец, то болтается на нем.

– Разглядывать руки – к ссоре, – говорит Овечка.

– А я и не разглядываю, – отвечает он. – Я расцеловываю! Расцеловываю твои ручки, Овечка…

В дверь с силой барабанят костяшками.

– Выходите! Отец пришел!

– Идем! – отвечает Овечка и вырывает руки. – Надо привести себя