Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада Страница 2

И еще раз:

– Нет!

А потом тихо, но он понимает:

– Боже мой!

Пиннеберг делает три шага к двери – что все это значит? Что там творится? Но тут опять раздается голос доктора Сезама – слов не разобрать, и снова звякает инструмент.

Повисает долгая тишина.

Лето в разгаре, середина июля, ярко светит солнце. Небо густо-синее, к окну тянутся ветки, покачиваясь на морском ветру.

Пиннебергу вспоминается песенка из детства:

Ветер дует, задувает,

С детки шапочку срывает.

Ветер, шапку не воруй,

Лучше детку поцелуй!

В приемной гул голосов. Люди извелись от ожидания. «Мне бы ваши заботы. Мне бы…»

Овечка и врач возвращаются. Пиннеберг бросает на Овечку испуганный взгляд: какие у нее большие глаза, словно расширились от ужаса. Она бледна, но улыбается ему, сначала через силу, а потом все ее лицо расплывается в улыбке, проясняется, расцветает…

Врач стоит в углу, моет руки. Косится на Пиннеберга. И скороговоркой произносит:

– Поздновато, герр Пиннеберг, поздновато предохраняться. Теперь уже ничего не поделаешь. Судя по всему, пошел второй месяц.

У Пиннеберга перехватывает дыхание. Затем он с трудом произносит:

– Господин доктор, этого не может быть! Мы были очень осторожны. Этого просто не может быть. Скажи ему, Овечка.

– Милый! – отвечает она. – Милый…

– Факт остается фактом, – резюмирует врач. – Сомнений быть не может. И поверьте, герр Пиннеберг, ребенок украшает брак…

– Господин доктор, – произносит Пиннеберг, губы у него трясутся, – господин доктор, я получаю сто восемьдесят марок в месяц! Я вас умоляю, господин доктор!

Вид у доктора Сезама очень уставший. Он знает, что сейчас последует, он слышит это по тридцать раз на дню.

– Нет, – говорит он. – Нет. Об этом и речи быть не может. Вы оба здоровы. И не так уж мало вы зарабатываете. Даже совсем немало!

– Господин доктор!.. – в панике восклицает Пиннеберг.

Овечка стоит у него за спиной и гладит по голове:

– Ну, перестань, милый, перестань! Все образуется.

– Но это же невозможно… – вырывается у Пиннеберга, и он замолкает.

Входит медсестра.

– Господин доктор, вас к телефону.

– Ну вот, видите, – говорит врач. – Подождите, еще радоваться будете. А когда ребенок родится, сразу приходите ко мне. Тогда и позаботимся о предохранении. На грудное вскармливание не полагайтесь. Ну что ж… Крепитесь, деточка!

Он жмет Овечке руку.

– Я бы хотел… – начинает Пиннеберг и достает бумажник.

– Ах да, – говорит врач, уже стоя в дверях, и окидывает их оценивающим взглядом. – Скажем… пятнадцать марок, сестра.

– Пятнадцать… – протяжно повторяет Пиннеберг, глядя на дверь.

Доктор Сезам уже ушел. Помешкав, Пиннеберг достает купюру в двадцать марок, хмуро наблюдает, как выписывают чек, и забирает его.

Вдруг его лоб разглаживается.

– Больничная касса ведь возместит мне эти деньги, верно?

– Нет, не возместит, – отвечает медсестра. – Определение беременности страховка не покрывает.

– Пойдем, Овечка, – зовет он.

Они медленно спускаются по лестнице. Вдруг Овечка останавливается и берет его за руку.

– Не расстраивайся так, ну пожалуйста! Все образуется.

– Да. Да, – отзывается он, погруженный в свои мысли.

Они идут по Ротенбаумштрассе, потом поворачивают на Хоэштрассе. Здесь много домов и толпы людей, вереницами едут машины, уже продают вечерние выпуски газет – на Пиннеберга и Овечку никто не обращает внимания.

– Не так уж мало вы зарабатываете, говорит он, и забирает пятнадцать марок из моих ста восьмидесяти. Настоящий грабеж!

– Я справлюсь, – твердит Овечка. – Как-нибудь справлюсь.

– Да что уж там… – откликается он.

После Хоэштрассе они оказываются на Крюмпервег, и их оглушает тишина.

Овечка говорит:

– Теперь я все понимаю.

– Что именно? – уточняет он.

– Да ничего особенного… просто по утрам меня немного мутит. Да и вообще странно себя чувствую…

– Но по месячным ты должна была заметить?

– Я все ждала, что они начнутся. Все ведь первое время на это рассчитывают…

– А вдруг он ошибся?

– Нет. Не думаю. Похоже, он прав.

– Но ведь может такое быть, что ошибся?

– Нет, по-моему…

– Ну пожалуйста! Дослушай хоть разок, что я говорю! Ошибка возможна?

– Ошибка… Да вообще все возможно!

– Ну вот, может, и месячные завтра начнутся. Ух, я тогда ему напишу! – Он уходит в себя, мысленно пишет письмо.

За Крюмпервег начинается Хеббельштрассе, они неспешно бредут сквозь летний вечер, на этой улице растут красивые вязы.

– И свои пятнадцать марок назад потребую, – внезапно выпаливает Пиннеберг.

Овечка не отвечает. Она энергично ставит ногу на всю ступню и внимательно смотрит под ноги: теперь все по-другому…

– А куда мы, собственно, идем? – вдруг спрашивает он.

– Мне надо домой, – говорит Овечка. – Я не предупреждала мать, что задержусь.

– Ну вот еще! – восклицает он.

– Не ругайся, милый, – просит она. – Как я могла предупредить, если ты только сегодня утром позвонил мне на работу. Я посмотрю, может, смогу еще раз выбраться к тебе в половине девятого. Каким поездом ты хочешь уехать?

– В полдесятого.

– Ну вот, провожу тебя на вокзал.

– И больше ничего, – добавляет он. – Опять ничего. Ну и жизнь…

Лютьенштрассе – настоящая рабочая улица, здесь всегда полно детей, толком не попрощаешься.

– Не переживай так, милый, – говорит она, протягивая ему руку. – Я справлюсь.

– Да-да, – пытается улыбнуться он. – Ты у меня козырной туз, Овечка, и побьешь любую карту.

– И в полдевятого я приду. Обещаю.

– А сейчас? Даже не поцелуешь?

– Нет-нет, не могу, сразу сплетни пойдут. Выше нос, выше нос!

Она смотрит на него.

– Ну хорошо, Овечка, – соглашается он. – Ты тоже не переживай. Как-нибудь все устроится…

– Конечно, – отвечает она. – Я и не собираюсь отчаиваться. Ну, до встречи.

Она стремительно взбегает по темной лестнице, ее сумочка стучит о перила: тук-тук-тук…

Пиннеберг смотрит на ее чудесные ножки. Уже триста восемьдесят семь раз – а может, шесть тысяч пятьсот тридцать два раза – Овечка убегала от него по этой треклятой лестнице.

– Овечка! – кричит он. – Овечка!

– Да? – спрашивает она сверху, перегибаясь через перила.

– Погоди секунду! – кричит Пиннеберг. Несется по лестнице, останавливается перед ней, едва дыша, хватает за плечи. – Овечка! – произносит он, задыхаясь от бега и волнения. – Эмма Мёршель! А может, поженимся?

Мама Мёршель – герр Мёршель – Карл Мёршель. Пиннеберг в логове Мёршелей

Эмма Мёршель ничего не ответила. Высвободилась из его рук и присела на край ступеньки. Ноги вдруг перестали ее держать. Сидя на лестнице, она подняла взгляд на своего милого.

– О боже! – воскликнула она. – Ах, если бы, милый!

Глаза ее заблестели. Они у Овечки сине-зеленые, и теперь из них лился свет.

«Словно в ней зажглись свечи всех рождественских елок», – подумал Пиннеберг и до того растрогался, что сам смутился.

– Ну и хорошо, Овечка, – сказал он. – Давай поженимся. И по возможности скорее… а то как же… – Он бросает взгляд на ее живот.

– Милый, я тебе еще раз говорю: ты не обязан этого делать. Я и так справлюсь. Но ты, конечно, прав: гораздо лучше, чтобы у Малыша был отец.

– У Малыша, – повторил Йоханнес Пиннеберг. – Точно, Малыш…

На мгновение повисло молчание. В его душе шла борьба: сказать ли Овечке, что, делая ей предложение, он вовсе не беспокоился о каком-то Малыше, а только думал, что в такой летний вечер нет ничего хуже, чем три часа околачиваться на улице в ожидании своей девушки. Но все-таки он этого не сказал. Попросил:

– Ты лучше встань, Овечка. На лестнице такая грязь. А у тебя юбка белая…

– Да бог с ней, с юбкой, пропади она пропадом! Что нам до каких-то юбок! Я счастлива, Ханнес, милый мой! – Она вскочила и бросилась ему на шею.

И дом оказался к ним благосклонен: из двадцати жильцов, ходивших туда-сюда по этой лестнице, не показался ни один, хотя после пяти вечера наступает то самое время, когда кормильцы возвращаются домой, а их хозяюшки второпях бегут прикупить то, что забыли для ужина.