Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев Страница 6

— Он не ребёнок, сам понимает.

— Дай ты ему остепениться, — упрашивает Марья.

— Ладно, не покажусь…

До вонючего клоповника (его называют ещё кутузкой, казематкой, чижовкой) Марья под уздцы ведёт Бурка.

Дежурный стражник, узнав, за кем приехали, брякнув ключами, отпирает дверь.

Прежде чем вызвать Ивана, он, закрыв своей широкой спиной дверь в кутузку, пускается с Марьей в переговоры.

— Хм, так, так! Соскучилась?

— Ясно, заботушка покою не давала.

— Н-да… Долго ещё твой Ванька в дело не погодится.

— Да уж, кто к вам в ручищи попадёт, не возрадуется.

— Жив — и то слава богу. Скажи спасибо мне да при случае отблагодари, — тихо говорит полицейский, — а то, если бы не я, твоему Ваньке каюк, в Сибирь бы упекли. Еле урядника и пристава упросил.

«Врёт, благодетелем прикидывается, а, наверно, сам первый бил его», — соображает Марья и лукавит:

— Спасибо, родной, а отблагодарить-то мне тебя нечем.

Полицейский, крякнув, распахивает дверь:

— Иван Чеботарёв! Вон отседова!

Бледный, измученный, немытый и непричёсанный, в измятом, затасканном пиджаке, в запачканных брюках и в опорках вместо сапог, опираясь на косяки, показывается в дверях Иван. Свет режет ему глаза. С минуту он ничего не видит перед собой, часто моргает и что-то глухо ворчит себе под нос.

— От свету божьего отвык, — замечает стражник. — Ну, ну, дружок, не ворчи, с сумой да с тюрьмой не бранись. Кто знает, бывать ещё тебе у нас в гостях.

Но Иван его не слушает. Он видит плачущую Марью, Бурка с телегой, и ему хочется скорее домой. Спускаясь с низенькой лестницы, он осторожно щупает поясницу и, простонав, идёт к телеге, с трудом в неё влезает и сразу же ложится на бок.

— И телега пустая, хотя бы сенца положила.

— Круто собиралась, забыла, — со скорбью в голосе тихо отвечает Марья.

— И ни шанег, ни опекишей ты мне не привезла, — живи тут, мужик, как знаешь. Дохни с голоду!

— Да не ворчи, и так тошнёхонько, — оправдывается Марья. — Спроси вот у него, — кивает она в сторону полицейского, — кажинный день к тебе ходила, пирогов приносила, да не было к тебе допуску.

Марья, подтянув чересседельник, снимает с себя ватный казачок и кладёт его в задок телеги.

— Это тебе, Иван, под голову.

— Спасибо.

— Не за что. Как тебя расчехвостили-то! Ну, лежи. Но, но, Бурушко, поехали!

Взяв в одну руку вожжи, в другую кнут, Марья идёт рядом с лошадью.

— А ты садись. Места хватит, я отодвину ноги. Садись, — добреет Иван, — только на меня не облокачивайся — больно, нет на мне живого места…

Марья садится на облучок телеги рядом с Иваном и, не глядя на его худое лицо, спрашивает:

— Как ехать-то, Бобловами или трактом?

— Давай трактом, подальше будет, зато меньше тряски.

Долго едут молча.

По сторонам дороги на узких полосках от легкого ветерка волнами перекатывается колосистая рожь. Между полосками ржи кое-где зеленеет жидкий овёс, цветёт горох и щетинится усатый северный низкорослый ячмень.

В прогалинах, на межах, там и тут звенят косы. Густая созревшая трава ложится на прокосах и, высыхая, распространяет приятный запах.

Иван осторожно приподнимается в телеге, глядит на косарей и, чтобы его не приметили, снова, согнувшись, ложится на бок.

— Косят ведь люди-то.

— Да, косят.

— А наши деревенские?

— И наши собираются.

— Собираются? — переспрашивает Иван. — А я вот недельки две-три не работник.

— Здорово отлупили?

— Очень. Хуже, чем Звездакова.

— А ты слышал, Звездаков, говорят, умер от побоев?

— Ну-у-у!

— Вот тебе и «ну»! И с тобой это может статься, помянешь меня, да поздно будет. Смотри, до чего докатился. Чует моё сердце: быть нашему Терёшке сиротой… — Слёзы катятся по исхудалым загоревшим щекам Марьи. — Много я передумала, как за тобой поехала, чего только в голову не лезло.

— А ты меньше думай, чтоб голова не распухла.

Иван снова приподнимается в телеге, глядит на жену, измученную и печальную, и, не решаясь сказать грубого слова, прислушивается — пусть говорит баба.

— И думала я, Иван, о себе и семействе нашем, о тягости всей: укоры, упрёки, ругань, побои — вот что я вижу от тебя и от деверя Михайлы. Ни ласки, ни доброго слова, хоть бы в шутку, и, то не вижу… Пять годов прожила замужем, а что ты мне хорошего в жизни дал? Ничего! Припоминаю, за все пять лет ты только три раза меня поцеловал. Хошь, скажу, когда это было: на свадьбе раз, когда нам сваты и сватьи крикнули «горько», да раз в первую ночь, и ещё раз в пасху, в первый год замужества. Скажи, был ли, ещё четвёртый случай? Не было, Иван, нет, не было. А припомни-ка: часто ли зовёшь меня по имени — Марьей? Эх, Иван, ведь три года ты меня кликал, как скотину какую: «Эй, ты, Машка!». Уши мне резало, а я и слова не скажи, а то оплеуха. Помнишь, когда ты пьяный упал с повети и разбился, я делала тебе примочки, отводилась с тобой, и тогда ты меня впервые назвал Марьей. Так я не поверила своим ушам. Подумала: уж не богородицу ли кличешь? И я в тот день ходила, как на празднике. Поумнел, казалось, муженёк, ласковый стал… Господи, дура я, дура, как мне мало надо…

Иван слушает жену и, болезненно вздыхая, дивится: откуда берётся в ней столько горечи, столько душевной накипи? Ведь за пять лет совместной жизни она до сего дня была терпелива, молчалива, а тут откуда у ней такая уйма слов взялась? И как это она всё припомнила?

— И вот придумала я, — продолжает Марья, — уйдём-ка давай от Михайлы, отделимся от него и от золовок. Встанем на свои ноги; в большой семье вся большина на Михайле, ни тебе, ни мне жизнь не впрок и работа не лежит близко к сердцу. Михайла большак, всё у него в руках, норовит дочерям в приданое; Енька, сынишка его, под носом ещё не высохло, а во все дела суётся. От укоров тётки Клавди кусок в горло нейдёт. Вот она и жизнь. Уйдём от них, Иван, лучше заживём.

— Подумать следует. Нельзя с бухты-барахты, — отвечает Иван на жалобы жены, — подумать надо, изба новая ещё не отстроена.

Но Марья не унимается:

— Наплевать, лето проживём, а к зиме и тепла в новую избу наживём. От вина тебе отвыкнуть надо.

— Это верно, — соглашается Иван, — пока не вижу проклятущей бутылки, вино на ум не идёт, а как увидел — затрясёт, ну, не жить, не быть, а смочить горло надо.

— И какой