Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев Страница 7

вкус в вине, не понимаю, — удивляется и негодует Марья, — горесть одна, а горести у нас и в жизни много, до смерти не прихлебать! А ты ещё как напьёшься, так и выкинешь несуразицу. Уж не обидься, прямо скажу: трезвый не умён, а напьёшься — так всем людям на смех. Вон елюнинские мужики тебя по всей волости просмеяли…

— Кто? — резко спрашивает Иван и сердито двигается в телеге.

— Николаха Караганов — вот кто, да не он, по правде-то сказать, а ты сам себя посмешищем делаешь. Весной дело было, — помнишь, в Николин день ты пьяный и мокрый весь приехал?

— Ну и что?

— Мужики-то и рассказывают елюнинские: спишь ты спьяна в телеге, а Бурко свернул к пруду напиться. Ты очнулся и заорал: «Перевозчик, подай паром!»; тут на другой стороне пруда Николаха Караганов стоял, он и крикнул тебе: «Езжай, Иван, вброд, река не глубока». Ты натянул вожжи и затесался в пруд. Хорошо ещё из телеги не вывалился, а то бы утонул, оставил бы меня вдовой.

— Вдовой, говоришь? Будет сказки-то рассказывать, гляди, куда мерин воротит, не опрокинь телегу в канаву.

Марья выправляет Бурка на середину дороги и снова, задумчивая, помахивая кнутом, идёт рядом с телегой по обочине. Иван долго молчит, потом, не поднимая головы, спрашивает:

— Слышь, а ты бы хотела быть вдовой?

— Не сладче и без тебя-то будет.

Она заглядывает ему в лицо, в мутные, полуживые глаза. И ей кажется, что за эту неделю в казематке Ивану заметно укоротили век.

— Боюсь и думать об этом, — продолжает она начатый разговор, — с мужем нужа, а без мужа и того хуже. Остаться вдовой — хоть волком вой…

— О разделе помышляешь, спишь и видишь себя полной хозяйкой в доме? Может, и надо мной хочешь хозяйкой быть?

— Ну и что? Разве я урод какой? Али дура? Почему я не имею права быть хозяйкой? — отвечает Марья, окончательно осмелев.

— Не бывать этому! Никогда ещё мужик под бабой не ходил. Если я встану на праведный путь, так не по твоему хотенью, а сам по себе. Твоего ума-разума не хочу, побереги для себя. Дело ваше бабье нехитрое: избу подмести, обед припасти, скот обрядить да детей народить… А в остальном мужик вывезет.

— Вот ведь ты какой, терзатель мой!

Так, то сердясь, то мирно разговаривая, супруги незаметно подъезжали к своей деревеньке Попихе.

Солнце поднялось на полдень и выглянуло из-за лохматых туч. Иван зажмурил глаза и, отвернувшись от солнца, пытался вздремнуть. Теперь только Марья заметила, что на ногах у него вместо сапог остались одни опорки.

— Господи! И голенища пропил?

— Нет, не открывая глаз, отвечает дремлющий Иван, — подменили. Кто-то надел мои сапоги, а опорки мне оставил.

— Несчастная ты головушка!

— Каюсь, жёнка, каюсь.

— Скажи спасибо, что деньги в ярмарку я у тебя отобрала.

Иван повернулся в телеге, привстал:

— Брату отдала кошелёк?..

— Не такая уж я дура.

— Где же тогда деньги?

Марья молчит, потом решается сказать правду:

— В пустоши за деревней под кочку спрятала. Станем делиться — пригодятся, там около полусотни рублей.

— Ишь ты! А что же я брату скажу? Обокрали, мол, — и делу конец? Да? Нет, это нехорошо. Придётся поделить.

— Ну, как хочешь, а только деньги под кочкой.

— Ладно, там будет видно.

До Попихи осталось проехать одно поле. Впереди лениво помахивает крыльями ветрянка-мельница, за ней, покосившись, стоит дряхлая толчея. Пастух, рослый парень Колька Копыто, босой, в кропаных портчонках, в выцветшей, без пояса, рубашонке, гонит прочь от толчеи стадо: он боится, как бы толчея не рухнула и не придавила телят. Поле пересекает речка Лебзовка. Змейкой извивается она по опушке еловой рощи, меж кустов, лугами выползает она на поле, к Попихе, и уходит дальше, в пучкаса. Днём Лебзовки совсем не слышно, а ночью она журчит по камушкам, как будто только и пробуждается, когда люди спят.

Большой бревенчатый завод-маслодельня на Лебзовке. Завод принадлежит богачу — сельскому старосте Прянишникову. Сорок окрестных деревень сдают ему молоко «под товар», и все сорок деревень всегда у него в долгу. У маслодельни на речке шалят ребятишки: одни купаются и ловят портками пескарей, другие строят плотины из камней и дерна.

— Глянь-ко, нет ли там нашего Терёшки? — интересуется Иван, с трудом приподнимаясь в телеге.

— Да вон тётка Клавдя нам его навстречу тащит.

— Иван да Марья, подвезите своего парня! Тяжелющий стал, от ребятишек отстаёт, а носить его — руки устали, — идя навстречу, верещит писклявым голосом Клавдя.

Терёша юркнул в телегу. Встретив неприветливый взгляд отца, надулся, и никак не поймёт он, почему отец стал такой хмурый, не похожий на себя, будто чужой.

III

В избе за верстаком сидит злой Михайла. Подмётывая к сапогу стельку, он сгоряча рвёт щетину и сквозь зубы ругается. Марья сама распрягает Бурка, а Иван, опираясь на поручень, медленно по взъезду поднимается в избу. Чувствует он себя тревожно, болезненно, стыд одолевает его. Он не знает, как взглянет в глаза брату, о чём и с чего начнёт с ним разговор. Зайдя в избу, он истово крестится на образа и нарочито бойким голосом говорит:

— Здорово ночевали, здравствуйте!

Михайла не отзывается на приветствие брата, молчит, сделав вид, что не заметил его. Енька тоже молчит.

— Вот как! — ещё громче говорит Иван, стараясь держаться непринуждённо. — Вот как! Хотите со мной в молчанку играть? Ну и чорт с вами!

После продолжительного молчания Михайла ехидничает:

— Здравствуй, герой с дырой, здравствуй…

— И на этом спасибо, — отвечает Иван.

Енька несдержанно смеётся.

— Чего ты гогочешь, сосунец?! — ворчит Иван на племянника.

— А ты не хорохорься, братец, — с напускным спокойствием говорит Михайла. — Не важничай. Подумаешь, какой князь!

Енька опять прыснул со смеху.

Иван ему на это резко:

— Молоденек подхихикивать! Знай своё дело, тачай сапоги, а не то ступай на улицу собак гонять.

Енька замолк. Он всегда злится, если ему шутя или всерьёз кто-либо предлагает заняться детскими забавами. Ему четырнадцать лет, а он считает себя взрослым, старается во всём подражать отцу: отец смеётся — и Енька улыбается, хотя бы и неизвестно над чем; отец сердит — и Енька дуется; отец ворчит — и Енька ему помогает; отец обворовывает соседа — и Енька учится прихватывать чужое; отец ненавидит брата — и Енька относится к дяде Ивану так же. Он видит, что рано или поздно Иван может вырвать из дому такой же пай, какой достанется и ему с отцом.

— Ну, что спину-то щупаешь? Садись да шей, — предлагает Михайла и с ненавистью смотрит на Ивана, — пора за дело браться, хватит, нагостился.