Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев Страница 5

С верховья реки, с Высоковской запани, буксирный пароходик, надсаживаясь, еле-еле тащит огромный плот леса. Сплоченные рядами сосновые брёвна отражаются на солнце золотистой желтизной. Около никуличевских лабазов, наполовину нависших над водой, стоят баржи с мукой, сахаром и кипами разного товара. Грузчики, загорелые, в соломенных шляпах, в пропотевших рубахах, бегают по сходням.

— Люди-то работают, а я дурака валяю, — осуждая себя, глядя на грузчиков и сплавщиков, вслух думает Осокин. — Не на дело я ударился… — Он, тяжело вздохнув, припоминает вчерашний день, затем достаёт из карманов штанов обе бутылки и с неистовой силой швыряет в реку.

— Хватит. Пора за ум браться…

В устье реки с озера тянутся парусники, гружённые свежей рыбой. Буксирный пароход с плотами барахтается в солнечных волнах, — он почти не движется с места.

От противоположного берега медленно плывёт паром с четырьмя подводами. Из-за барж, причаленных к берегу, скрипя уключинами, показывается раскрашенная лодка. В ней сидят приехавшие из столицы две красавицы-студентки, одетые в лёгкие розовые платья, — дочери местных купцов, и три студента в белых кителях со светлыми пуговицами. Один из них лениво помахивает вёслами, другой сидит и держит на коленях какой-то альбом, третий, звеня струнами, настраивает гитару.

— Барчуки проветриться поехали, — задумчиво говорит Осокин и, завистливо поглядывая на молодёжь, добавляет: — Вот кому житьё-то! И воровать не надо. Родители награбят…

Думая о своих делах, Осокин поглядывает на старательных грузчиков, на тюки и кипы товаров, сложенные на берегу, и бубнит себе под нос:

— Товаров-то, товаров-то — на тыщи! У мироеда Никуличева разве грешно спереть сотенки на две-три? Конечно, не грешно — и на совести ни пятнышка…

II

Узнала Марья Петровна, что Иван угодил в кутузку, сильно расстроилась, взгрустнула. Не помнит она, как приехала домой с ярмарки, — всю дорогу от Устья-Кубинского до Попихи плакала, проклинала свою горькую судьбину. Терёша, не понимая материна горя, поднимался в телеге, хватал мать ручонками за шею и лепетал:

— Мама, не плачь, мама, не плачь…

Потом неделю изо дня в день с корзиной пирогов ходила Марья в село, упрашивала урядника, в ноги кланялась — не помогало. Не дал он ей с мужем увидеться. А когда урядник неожиданно известил её, чтобы приехала и увезла из казематки своё «несчастное сокровище», Марья обрадовалась, прибежала домой и попросила у Иванова брата Михайлы лошадь.

Скуп и бережлив Михайла, долго он молча тужился, не хотел давать мерина, но растрогали его чёрствое сердце Марьины слёзы. Раздобрившись, сказал:

— Ладно уж, идите с Енюшкой, запрягайте. — А потом наказ дал Марье: — Поедешь, смотри, колёса не поломай, чеку не потеряй, супонь не оборви. Да не хлещи лошадь-то. Торопиться некуда, не езди прямо-то, а валяй по тракту, — вернее будет, хоть и дольше проедешь.

Не послушала Марья Петровна своего деверя, поехала не трактом через Елюнино, а прямиком через пустошь Боблово, по неезженным просекам, по рытвинам и кочкам. Ивовый кустарник, колючий шиповник хлестали её с обочин по лицу, по голеням ног, свисавших с телеги. Но Марья не чувствовала боли, то и дело махала кнутом, дёргала вожжи, а старый Бурко, чуя, что вожжи и кнут в неумелых бабьих руках, трусил нерасторопно. Напрасно беспокоился Михайла — выдержала телега на деревянном ходу, не лопнула сыромятная супонь, и мерин не надсадился.

Вот выехала Марья на тракт. До Устья-Кубинского — рукой подать.

«До дождя успею доехать», — думает она, глядя на тёмные, густые облака, и, ослабив вожжи, говорит сама с собой:

— Господи, и на небе тучи и на сердце тучи. Эх, Ваня, Ваня! Как-то ты там? Да хоть бы без суда дело обошлось. Если избили бедного — в больницу и соваться нечего: путное лекарство фершал только богачам за большие подарки даёт, а нашему брату — одна касторка. Может, придётся к ворожее Пиманихе за снадобьем наведаться…

В селе, поравнявшись с церковью Петра и Павла, Марья набожно крестится и шепчет:

— Святые апостолы Петро и Павло, помолитесь за грешную Марьюшку! Какая я несчастная уродилась! Пять годков прошло, как у вас тут венчалась. А показались мне годки эти дольше и тяжельше всей моей девичьей молодости… Господи, никакой-то у меня в жизни радости — пьяный муженёк, побои, обиды от деверя, от золовок… И вынес же меня леший в такую семью! Вдовцу обрадовалась, будто бы лучше не нашлось.

Встрепенулась Марья, отогнала прочь мрачные думы и снова говорит:

— Ну, ладно, чему быть, того не обойдёшь, не объедешь. Назад не на что оглянуться, да и впереди не ахти какая сладость… Эх, кабы зажить с мужиком по-хорошему!.. Святые Петро и Павло, бессребреники Козьма и Демьян, научите его остепениться…

Марья далеконько уже отъехала от церкви, обернулась и ещё раз перекрестилась. Махнула кнутом на лошадь, и снова думки одна за другой:

«Нет, не бывать мне хозяйкой-большухой с моим забулдыгой. Не быть и ему степенным хозяином, — сроду он такой, хоть и мастер не худой. Вся жизнь моя и радость в Терёшке, а из него, ох, долго ждать работничка…».

И не заметила Марья, как въехала в село к торговым рядам, на затоптанную ярмарочную площадь.

После шумного торга село выглядело сиротливо, неприветливо: всюду торчали сваи от подмостков и балаганов, валялись пустые бочки, ломаные ящики, доски, мочало и разный хлам. Около важни[1] разбирали по частям карусельный остов. Приезжие торговцы упаковывали непроданный товар и отправляли на пристань грузить на пароходы, чтобы отвезти на другую ярмарку, в Заозерье. Ребятишки не оставались без дела — ходили по опустевшей базарной площади и ковырялись в мусоре, искали случайно оброненную копейку…

Ехать Марье к кутузке мимо казёнки. Золочёный двуглавый орёл распростёр крылья над входом.

«Спалить бы все казёнки, — думает Марья, — авось лучше бы люди жили».

— Стой! Тпррру!.. Куда тя леший понёс?! — ворчит она на мерина и тянет левую вожжу.

Но Бурко, насупясь, по привычке сворачивает к воротам казёнки.

— Вот ведь чорт какой! — Марья, спрыгнув с телеги, берёт лошадь под уздцы.

Вдруг, распахнув широкие стеклянные дверницы, появляется на пороге казёнки конопатчик Калабин. Завидев Марью, он, подвыпивший, балагурит:

Ох ты, Марьюшка Петровна,

Да поехала по брёвна.

Не помазала колёс, —

Чорт сюда зачем принёс?..

— Ха-ха-ха! Почему такая невесёлая? А? Знаю, знаю: за Ванюхой приехала. Увези его, увези! А про Звездакова-то слышала? Царство ему небесное! Умер. И похоронили как пса, без молитвы и креста.

— Слышала, слышала, — нехотя отвечает Марья и умоляюще говорит Калабину: — Будь