Истеричка - Соня Дивицкая Страница 4

Я принялась за торт. Влез! А что вы думаете, не влез? Еще как влез. Когда это в меня не влезала пьяная вишня?

Мой муж все это время стрелял из арбалета. Он выиграл, он обошел зятя-Русланчика, набрал три раза по сто очков и только после этого вернулся к столу. Глаза у него горели спортивным азартом, он мне напомнил сразу всю живопись из цикла «Герои Куликовской битвы». Да, конечно, я была бы рада, если бы муж посмотрел на меня другими глазами. Вот так вот, чтоб, прям, вошел, посмотрел, а глаза то у него – ой, мама! – другие. Но тут кетозой не отделаешься.

Для того чтобы мой муж посмотрел на меня другими глазами, нужно каким-то образом извлечь у него оригинальные глаза, а вместо них поставить другие. Можно заменить только глаза, можно голову привинтить новую, с другими глазами, а можно вообще мужа поменять, и тогда автоматически получишь другие глаза. Жаль, для меня все это слишком сложно, поэтому я от души наелась и стала доброй. Какие есть глаза, такими пусть и смотрит.

Истерику я устроила только на следующий день, элементарно разоралась в машине, когда мы возвращались домой. Я всегда ору в машине по дороге домой, если мы слишком долго отдыхаем в гостях. Начинаю скучать, и поэтому меня все раздражает.

Меня раздражают пробки на дороге, я чувствую необъяснимую тревогу в конце воскресенья, мне кажется, что я не все получила от выходных, да и вообще от жизни, и эти часики еще, действительно, все время тикают. Я вспоминаю гуся, вспоминаю торт, у меня начинаются угрызения совести за то, что я их съела. Я вспоминаю арбалет и обижаюсь, что муж стрелял два дня без перерыва… Короче, повод я найду всегда. И начинаю концерт с полпинка, точно так же, как Розовая кофточка.

– Твой папа обещал мне подарить бассейн. Он надо мной все время ржет! Зато с Русланчиком у него реверансы. У нас вообще какой-то есть другой маршрут на выходные? Я хочу на Майорку! Я не обязана всю жизнь развлекать твоих родственников!

Развитие диалога пересказывать не стоит, заканчивает обычно муж, у него есть стандартная последняя реплика: «Вот только не надо трогать мою маму!»

В этот раз он тоже сказал:

– Не надо трогать мою маму! – и добавил отсебятину: – Истеричка!

На перекрестке я выскочила из машины и дернула в аптеку. Купила там коробку легеньких успокоительных, какой-то модной валерьянки мне там втюхали, но я проглотила ее демонстративно, прямо на улице, с таким видом, как будто это ого-го какое сильное лекарство. Вытерла слезы или сделала вид, что вытираю слезы, – это не принципиально. Немного прошлась пешком, слегка пошатываясь, в этот момент я действительно чувствовала легкое головокружение, а муж мой ехал медленно по крайней полосе. Он знал, что когда загорится зеленый, я вернусь к нему и начну сюсюкаться «пушистик, пушистик», как будто пять минут назад в машине орала не я, а какая-то другая кофточка.

Истеричка

1

Лиза выбросилась из окна сто лет назад. Ей было девятнадцать или двадцать, не помню точно, но это и не важно. Всё, похоронили девочку. Какие еще вопросы? Сколько можно сидеть и обсуждать: самоубийство это было или не самоубийство.

Мы, видите ли, сомневаемся. И у нас, разумеется, есть причины. Во-первых, у Лизы был маленький сын, во-вторых, хороший муж, и, в-третьих, она не оставила записки. Не удосужилась черкнуть. Но самое-то главное! Она не умерла. Точнее умерла, но не сразу. Лиза пришла в сознание и говорила, что не помнит, как сорвалась.

А какое, скажите, нам дело? Какое нам дело до Лизы? Кто мы вообще такие? Мы, по сути, случайные люди, всего лишь несчастные однокурсники и совсем не друзья. На творческих факультетах не бывает друзей, и мы никогда не трудились скрывать свою неприязнь. Нет, наша компания не клубок змей, мы журналисты, для нашей профессии вполне нормально друг друга немножко не любить. Все потому что профессия у нас ужасно не востребованная, а конкуренция как в балете, и самым умным, самым талантливым каждый считает, безусловно, себя.

Трагедия случилась в марте, это был очень холодный март високосного, кстати, года. Я помню этот март прекрасно: сквозняки, усталость, «никто меня не любит» и «перспектив никаких», как говорили наши непрактичные родители. Весна была поздней, солнце являлось с утра до обеда, а к вечеру снова лупили морозы. Все ждали весну, всем казалось, весна что-то изменит, мы раздраженно слушали прогноз погоды и психовали: «Когда уже закончится эта чертова зима?»

Нервишки сдавали у многих, народ ругался, дрался, напивался, но худо-бедно все терпели. А Лиза шагнула с балкона. Асфальт был во льду, пятого этажа оказалось вполне достаточно, чтобы разбиться.

«Насмерть! – кричала какая-то бабка. – Насмерть!» Соседи, которые столпились возле тела, думали, что скорая повезла Лизу в морг. Но нет, оказалось, не насмерть. Лизу отвезли в больницу, там она прожила еще месяц.

Весь этот март, пока врачи работали, мы дружно помалкивали. Боялись лишний раз спросить: «Ну? Как там Лиза?» Все вели себя так, как будто Лиза лежит с аппендицитом, и переломчик позвоночника у нее совсем-совсем легенький. И я молчала, что-то не позволяло мне открывать рот, я не хотела распугать своим ядовитым языком те силы, которые вытаскивают людей из реанимации.

И потом! Потом, когда Лиза умерла, мы тоже молчали. Похороны обошлись без истерик, без долгих рыданий, мы делали вид, как будто эти похороны не имеют к нам прямого отношения. Какая-то девушка, вроде бы с нашего факультета, когда-то прыгнула с какого-то там этажа…

Сейчас понятно: это был тихий шок, он сопровождал наши первые встречи со смертью. Нам было тогда всего девятнадцать, мы еще до конца не поверили, что человек смертен, нас это удивляло, язык немел от удивления.

Но время прошло, и лет через пять всех неожиданно прорвало.

Теперь каждый раз, как только двое или трое из нас попадают за один стол, разговор обязательно выезжает на Лизу. И это странно, это попахивает каким-то садизмом: мы заказываем чашку кофе, бокал пива, грызем фисташки, кидаем пару дежурных фраз, и уже перед вторым подходом официанта кто-нибудь начинает вспоминать похороны.

Мы хорошо запомнили эти похороны. Мама подходила к гробу, поправляла Лизе белую косынку, с таким лицом она косынку поправляла, как будто дочь ее лежала не в гробу, а выступала на школьном концерте. Лет десять мы мусолим эти похороны. За это время многое поменялось в нашей жизни, из дешевых кафе мы пересели в дорогие рестораны, но Лизу таскаем с собой.

Мы роемся в ее трагедии, как в собственном шкафу. Нам хочется еще, еще разок перетряхнуть ее выдрипистые шляпки, ее зеленые перчатки, в которых узкая ладонь казалась лягушачьей лапкой, а плащ, ее широкий черный плащ, летел по лестнице, и наша пыль и грязь к нему не приставали, загадочным каким-то образом… И сумочка! Мы все, оказывается, помним, какая у Лизы была сумочка – лаковая, красная, в ней еле-еле помещалась тетрадь с конспектами, расческа и помада… И каблучки мы помним, Лиза всегда носила шпильку, даже беременная. Ее живот мы тоже в покое не оставляем, он казался большим… «Вы помните, какой огромный был у нее живот?» – «Не такой уж огромный, это только казалось». Лиза была невысокой и хрупкой, со своим животом она была похожа на молоденькую кошку, которая нагуляла в первый раз.

Все это мы перетираем с радостью, и даже с наслаждением. И наслаждение оттого острее, что эта сада-маза приправлена тонкой горечью. Горькое все чувствуют, но никто не признается. Мы никогда не говорим друг другу, что думаем на самом деле.

2

Большое счастье, что мы встречаемся нечасто, на бегу