Шанс его жизни - Софи Астраби Страница 15

Это была его машина. Станисласу нельзя было даже прикасаться к ней, и единственный раз, когда ему позволили забраться внутрь, был первый день занятий в шестом классе школы. Отец думал, что порадует его. Но на деле это на несколько месяцев обеспечило Станисласу репутацию «папенькиного сынка», которого возят в школу на такси. Можно было бы посчитать забавным то, что так дразнили именно его, чей отец предпочитал укутывать машину, а не своего мальчика. Но тогда ему было не особо смешно.

А потом в его жизнь ворвалась Сарра, и в первом классе[15] он начал прогуливать уроки. Он сам писал в дневнике оправдания: визиты к врачам, шахматный турнир в Маконе, смерть одного дедушки, потом другого. Росчерком пера он уничтожал свою родню и подделывал подпись отца, к которой в итоге так привык, что оставил себе. До сих пор у него та же подпись. Буква «г», не заглавная, за которой тянется вереница неразборчивых закорючек.

Станислас думает об этом сегодня утром, подписывая документ, который передает в другой отдел, даже не прочитав. О своей подписи, которая на самом деле подпись его отца. Он задается вопросом, можно ли еще изменить ее, почти в сорок лет. А потом задается вопросом, прекратит ли он когда-нибудь повторять эти четыре слова в каждой своей фразе, словно и правда существует «до» и «после».

«Почти в сорок лет».

⁂

Станислас встречает Лорана после работы. Вот уже несколько недель он не заходил в этот бар, их бар. Он понимает это по сильному запаху алкоголя, пота и арахиса, которого он обычно не замечает и который сегодня бьет ему в нос. Лоран широко разводит руки, и Станислас думает, что это уже перебор. Он хочет нагнуться, чтобы завязать шнурки, но у него их нет. Приходиться обниматься.

– Рад тебя видеть, старина. Давай садись, я принесу пива.

Через пару минут Лоран возвращается с полными руками, улыбаясь левым уголком губ, демонстрируя результаты тренировки своей рабочей стороны. Очевидно, левой.

– Знаешь, с женщинами нужно быть осторожным. Им нельзя доверять полностью. Ну, не всем, да. Но большинству. Кроме того, почему у нее так много времени на тебя? У нее что, нет парня? Нет семьи? И друзей тоже? Как-то подозрительно.

Станислас открывает рот, чтобы ответить, но не издает ни звука. Он и сам себе не может ответить на эти вопросы.

– Чем она занималась все эти годы? Где она была? Ты знаешь, где она живет?

– Нет.

– Ты хотя бы уверен, что она преподает в университете?

– Я… я… ну, просто…

– Понятно, – прерывает его Лоран. – В конце концов, ты большой мальчик. Но я тебя предупредил.

– Как дела у Валери?

Лоран заходится в приступе кашля. Они редко говорят на эту тему. Его брак, его семейная жизнь. Иногда Станисласа приглашают в гости, и тогда звенят бокалы, льется смех, но разговоры остаются поверхностными.

– Нормально, – отвечает он, совладав наконец с собой.

– Тем лучше.

Лорану не нравится этот разговор. Он делает глоток пива, гадая, во что играет его друг, но ничего не говорит.

– Тебя когда-нибудь мучают вопросы, Лоран?

– Конечно, – отвечает Лоран, пожимая плечами.

– Какие?

– Ну, разные. Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?

– Какой последний вопрос ты задавал себе?

– Последний?..

– Да.

– Постой, надо подумать, у меня уйма всяких вопросов, вопреки тому, что ты, кажется, обо мне думаешь. Например, почему мой лучший друг, нормальный мужик, разумный, втюривается вдруг в странную девицу, взявшуюся из ниоткуда? Знаешь, типы вроде меня умеют распознавать проблемы. Должен же быть какой-то смысл в том, чтобы создавать их себе в таком количестве. Так что да, я задаю себе вопрос, почему этот мой друг просто не обновит свой профиль в приложении для знакомств, хотя прекрасно знает, что с его физиономией ангела ему достаточно одного фото, чтобы убедить команду футбольных фанаток связать ему свитер на Рождество. Но поскольку в голове у меня много вопросов, признаюсь, что я также спрашиваю себя, не оказался ли он прав, решив не заводить семью, в отличие от меня, который, как говорится, следовал порядку вещей. Женитьба в двадцать пять, сразу вслед за этим покупка дома, а затем, конечно же, дети, чтобы в конце концов хотеть только одного – все бросить и смыться. Поэтому, когда мне надоедает просматривать авиабилеты на другой конец света, я иду тягать железо в захудалом спортзале, где сильнее пахнет депресняком, чем пóтом. А затем отправляюсь пить с разными девушками в убогих барах в Боне или Безансоне. Сорок пять минут в машине ради самообмана, что я не сдохну вот таким. Я уже мертв. Но в итоге, знаешь ли, я всегда сажаю девушку в такси, захлопываю дверь и смотрю, как она уезжает домой, а мои джинсы вот-вот лопнут. Я сволочь, но сволочь с принципами. На следующий день мы с тобой встречаемся здесь, и я вешаю тебе лапшу на уши. Свои фантазии или фрустрации – не знаю, как это назвать. Я рассказываю тебе о том, что хотел бы сделать, но не делаю, потому что знаю, что рано или поздно мурашки по телу превращаются в кабачковую запеканку перед телевизором по вторникам. Ты веришь в это, и меня это устраивает, потому что если ты думаешь, что это правда, то, возможно, это немного так и есть. И от этого мне становится легче. Вот какие вопросы я задаю себе, Стан. Но если хочешь, я могу сказать, что последний вопрос, который пришел мне на ум, был таков: в каком возрасте карлики начинают считаться карликами? Тогда ты сможешь и дальше думать, что твой друг на самом деле идиот, и останешься в Дижоне со мной. Потому что, если ты слиняешь, это будет уже совсем другая фигня. Я просто сожгу этот чертов спортзал.

30

1992–1993

Однажды вечером после школы Сарра зашла в парикмахерскую Синтии. «Я ищу Станисласа», – и Синтия указала ей кресло, в котором та могла подождать: «Он скоро должен быть. Пошел за чековыми рулонами для кассового аппарата».

И Сарра стала терпеливо ждать, она, обычно такая нетерпеливая. Сидя в кресле из кожзама, она наблюдала за быстрыми, точными движениями женщины, которая носила креольские серьги и сабо с золотистыми заклепками. За мельканием ножниц в каштановых волосах другой женщины, которая без малейшей опаски сидела, прикрыв глаза. Сарра никогда не ходила к парикмахеру, ее стригла мама над розовой раковиной в их квартире. После этого Сарра некоторое время ходила с пучком на самой макушке, пока изъяны стрижки не терялись в общей массе волос.

Женщина с закрытыми глазами начинает рассказывать о своей жизни, об отношениях, о работе. Синтия слушает, время от времени вставляет пару слов. Сарра начинает считать, сколько предложений успевает произнести клиентка между фразами парикмахера. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Она думает о каденции в хореографии. Разговор ведется в восьмидольном ритме, своего рода вальс. Иногда Синтия бросает на нее взгляд искоса, а потом смотрит на часы. Сарра уже давно сбилась со счета, когда клиентка встает, смотрит на свое отражение в зеркале, поворачивается левой стороной, потом правой, слегка отступает назад и улыбается. Она направляется к кассе, расплачивается и уходит.

– Когда я была маленькой, я хотела стать парикмахером, чтобы делать прическу Дороти[16]. А вы всегда хотели этим заниматься? – спрашивает Сарра.

Синтия улыбается.

– Я хотела делать прическу Далиде[17].

Она убирает ножницы в футляр и продолжает:

– Когда я только начинала, я участвовала в престижном конкурсе парикмахеров. Там было больше трехсот участников. Мне только исполнилось восемнадцать лет, и я победила. Но я не хотела жить в Париже, вот и все. И я ни о чем не жалею. Я парикмахер, потому что мне нравится слушать женские разговоры. Сегодня у меня есть мой салон, мои клиенты, новые и старые. И те, кто заходит случайно. Когда приходит клиентка, я всегда предлагаю ей