Москва-Париж - Александр Жарких Страница 41

ещё молодой особист, выполнявший, скорее всего, только функции посыльного, решил «набить себе цену», хотя в другой ситуации я бы набил ему морду. Всю дорогу он много курил, сидя на переднем сидении, и в перерывах между затяжками, как ему казалось, нагонял страх на меня и на водителя, рассказывая про то, какие замечательные мастера допросов у них работают. Дурачок. Мне прикурить он так и не дал.

– В нашем особом отделе «Вагнера», работают очень специфические люди. Они любят доставлять боль и умеют это делать. Даже если будет превышен болевой порог и сознание твоё попробует тебя отключить, спрятавшись в несознанку, то они подколят адреналин, и ты, оставаясь в полном сознании, сможешь продолжать ощущать все пятьдесят оттенков боли. Так что советую с этими ребятами не шутить и рассказать, почему на самом деле ты стал отказником. Если честно, то вариантов что-то утаить от этих людей у тебя не будет! Я сам их боюсь. Ты по-любому всё расскажешь. Да! И о том, что у вас там во взводе происходит, и в роте, и вообще всё, что ты думаешь про войну. Но зато потом по результатам «собеседования» у тебя будет только два пути: или тебя вернут на «передок», или тебе уже не нужно будет никуда возвращаться.

Особист ещё что-то говорил. Ну, дурачок, конечно! А я молчал. Кого он вздумал пугать? Меня? Сам-то, небось, ни разу на передке не был. Чистенький мультикам на нём, и сам такой чистенький, новенький… В общем, меня укачало в машине, сморило, и я, к своему удивлению, уснул под сказки особиста.

Разбудили, грубо выталкивая из машины прямо в подвал большого дома. Впихнули в комнату без окон, где под тусклой лампой в потолке уже лежали на голом бетонном полу несколько мужиков, явно косячников, некоторые со следами сильных побоев. В комнате пахло водочным перегаром и мочой. И мне по-прежнему до тошноты хотелось курить. Всё очень напоминало карцер в колонии или на пересылке.

Когда за мной закрылась дверь, подошёл какой-то мелкий пацанчик в грязном мультикамовском камуфляже и принялся молча разматывать коричневый скотч, которым были связаны мои затёкшие руки. При этом он сильно пыхтел, а я был благодарен ему. Неожиданно что-то блеснуло в моём скотче. Пацанчик оторопело остановился, перестав разматывать меня, и радостно закричал, обращаясь ко всем, кто был в комнате:

– Пацаны, у меня сюрприз!

Из полутьмы дальнего угла ему ответили сонным голосом:

– Если ты напоследок хочешь нам свой член показать, то ну его нах…й.

– Да не, братва!.. Этому пацану в скотч кто-то лезвие положил и так замотал.

Я сам с удивлением увидел, что в скотче было прилеплено лезвие от бритвенного станка. Кто-то из моих ребят, видимо, решил таким образом помочь мне освободиться и бежать при удобном случае. Моё лезвие было решено поделить на куски – авось кому-то из сегодняшних косячников пригодится. Но я был уверен, что мне этот кусок лезвия явно не пригодится, и стал ждать утра, ни с кем больше не общаясь… Пацанчик развязал мне руки, ещё потёрся немного возле меня, а потом, поняв, что я не намерен ни с кем общаться, отошёл и тоже затихарился до утра… Господи, сколько раз меня уже спасали-защищали ангелы с крыльями и ангелы во плоти! А я в очередной раз убеждался, как быстро зло могло становиться добром и наоборот.

19. ОБРЕЧЁННОСТЬ

Ну никак мне не хотелось в этой гнилой и вонючей комнате думать о Вере. Но я уже не мог сдержать себя и думал только о ней, о нас, о ней без меня… Через намертво застрявшее во рту желание курить я вновь позволил сознанию открыть воспоминания о том самом лучшем, что было в моей жизни, то есть о Вере.

Когда ещё до моего задержания и ареста мы гуляли по вечерней и ночной Москве, а потом приходили ко мне и долго пили кофе без сахара на кухне, Вера каждый раз возвращалась к своим любимым рассказам о французском кино, об актёрах и режиссёрах с русскими корнями, о том, как они живут в Париже и какие у них проблемы в семье. Я не спрашивал, откуда она всё это знает, я слушал и смотрел на её губы, смотрел в её сверкающие глаза и хотел заняться с ней сексом немедленно прямо там, на кухне… А потом она выходила из душа высокая, обнажённая. По утрам мы тоже пили кофе. Она сидела, закинув ногу на ногу, с сигаретой, красивая с самого утра. Сигарета длинная, ноги длинные, волосы длинные и нежная привязанность, идущая из глубины парижских уличных кафе. Мы много смеялись, и смех не разрушал эту нежность.

Когда Вера рассказывала мне про Париж, он представлялся одушевлённым и превращался во что-то семейное, личное. Исподволь он как-то проникал в меня, незаметно поселяясь в дремучем лесу моих мыслей…

Париж – это папа, а Москва – мама. Они давно в разводе, и у каждого своя жизнь. А живёшь ты, понятно, с мамой, властной стервозной тёткой лет под сорок пять, ещё молодящейся карьеристкой, которая говорит, что столько для тебя сделала, а ты… К папе приезжаешь на выходные раз в год, и он угощает тебя вкусным кофе с круассанами, с ним бывает хорошо поболтать просто так ни о чём, и вообще он оказывается уютнейшим и скромным, но сильно постаревшим дядькой, и тебе при каждой встрече делается стыдно, что ты так редко его навещаешь. На его глазах появляются слёзы, когда ты обещаешь, что обязательно скоро ещё приедешь…

Вера, учительница французского языка с восемнадцатью учебными часами в средней школе и с подработкой частными уроками, успела столько всего нафантазировать себе о Париже, что я тоже невольно заразился её увлечённостью. Стены комнаты в их с мамой квартирке были сплошь увешаны репродукциями картин французских импрессионистов, фотографиями и постерами с видами Парижа вечернего, дневного, утреннего, ночного, всякого. Изображения Эйфелевой башни давили на мозг, как когда-то созерцание самой Эйфелевой башни давило на мозг знаменитого парижанина Ги де Мопассана.

Естественно, все книжные полки в двух старинных шкафах были целиком заполнены французской литературой и книгами на французском языке. Любовь ко всему французскому перешла к Вере от её матери, которая находилась теперь на её попечении, уходе и лечении. Даже удивительно, но мать Веры тоже звали Верой, и была она, как бы сейчас сказали, старых русских кровей. Поэтому в этой квартирке, кроме любви ко всему французскому, царила ещё и любовь к Богу.