У смерти на краю. Тонечка и Гриша - Ирина Николаевна Пичугина-Дубовик Страница 4

Мальчишки, старшие братья Тонечки, хвастали дома, что добирались до вершины Синей сопки. Говорили — поросла она колючими страшного вида то ли деревьями, то ли высоченными кустами.

— С вот такими колючками! Не хочешь, а заорёшь! Насквозь прошивают!

И в доказательство своих слов пугали Тонечку страшными, крепкими и острыми древесными иглами. Тонечка визжала, а мать отвешивала мальчишкам по увесистому подзатыльнику, а сама посмеивалась над Тонечкой.

— Вот то-то же, орёшь! Так и зовут это дерево-то! Отец баить, это «оралия», да ещё и «маньчжурская» в придачу. Она на гарях хорошо растёт.

Мать любила петь и рассказывать сказки. Тонечка особенно просила одну, про багульник. И коротка была та сказка, а чем-то задевала детское воображение.

— Сказывают тутошние корейцы, в незапамятные времена жили в этих местах две семьи. И крепко не любили они друг друга. А и какая меж ними обида, никто уже и не упомнит. Да вот родились в этих семьях день в день, час в час девочка и мальчик. Росли, по одним местам ходили и встретились раз весной. А как встретились, так и полюбились. Пришла пора жениться да замуж идти. Хотят они сказаться родителям, да родители им уже других подыскали. Решили молодые убежать и начать жизнь свою в чужом месте. Вот опять весна пришла, то и убежали они. А родные — следом вдогонку! Бегут молодые, споткнулась девушка, ногу поранила о камни, идти не может. А родные всё ближе, кричат, грозят! Поняли парень с девушкой, что им не убежать. Подхватил парень любимую на руки — да и шагнул с ней прямо с обрыва сопки.

— Нашей, Синей сопки? — с замиранием сердца спрашивала Тонечка.

— С нашей Синей сопки, — твёрдо отвечала мать Катерина.

— И упали они, разбились? — допытывалась Тонечка.

— И упали они на камни и разбились насмерть. А где их кровь пала на камни, где их тела упокоились, там вдруг поднялись кусты в розовых цветах. Увидели то родные, ужаснулись делам своим страшным и помирились навечно. А те кусты багульником прозвали. Девушку, слышь-ко, Ба Гул звали. Потому и цветы на сопках, те-то, наши, весенние, зовутся — багульник.

Так заканчивала мать сказку.

Задумывалась Тонечка.

Каждую дальневосточную весну, с нежного апреля по солнечный май, все сопки вокруг Угольной становились розовыми и сиреневыми. Багульник, как полноводная река, сливался по всем крутым склонам сопок, волнами плескался между стволами деревьев. Одуряющий эфирный запах бушующего багульника витал весной над посёлком. Братья балагурили, смеясь, рассказывали Тонечке:

— Мы огнивом возле куста — щёлк! А куст синим пламенем — как пыхнет! А цветов-то и не опалило! И тут… — В этом месте братья делали «страшные глаза», понижали голос: — …как всё вокруг затрещит! Как оползень потечёт! Это Целитель-Змий к нам пополз. Прямо из тайги на нас полз, на пламя багульника! Еле мы от него удрали!

— Врёте вы всё! — обижалась Тонечка.

Но братья обещали принести домой цветы и показать ей. Однако сорванные и принесённые с сопок ветви багульника дома огнём не пыхали, и Змий-Целитель во двор не лез.

Очень хотелось Тонечке самой взлететь ввысь, туда, в сопки, где высокое весеннее небо, где пенное царство розово-сиреневых кустов. Где весёлыми облаками вьются-порхают бабочки. Но Тонечку в сопки мать не пускала — мала ещё.

А вот теперь и вовсе со двора ходить не велела. Чтобы чего не вышло с дитятей…

Слободы забурлили…

А Владивосток стал центром Дальневосточной (буферной) республики.

И даже тут, на самом краешке обитаемого мира — Ойкумены — люди, единые ранее в своей общности, стали расползаться на две разные стороны.

За белых и за красных.

Тонечка слышала эти слова, но особо не вникала, о чём это. Только замечала, что все стали суровее и уже не шутили с ней, не баловали её как раньше. А потом и вообще дома остались только женщины… и те частенько слезу точили украдкой. Уж не до песен.

Вот и братья Беловы стали красными партизанами. Ушли в тайгу, спрятались за топи.

Но как уйдёшь ты от жилья? Где еду взять?

Вот и выходило, что между посёлком и красными партизанами постоянно была крепкая связь.

Внешне жизнь Степана, Тонечкиного отца, теперь старшего проводника КВЖД, текла размеренно и без изменений. Он всё также постоянно уезжал в рейсы.

Но втайне от всех Катерина дома пекла хлеба для братьев — партизан, а младший её брат — пятнадцатилетний парнишка — ночами приходил из тайги забрать. На лесной опушке между двух небольших сопок смастерили полый внутри стог. Тонечка знала, что туда, в тот стог, Катерина носит еду и оставляет для брата. Мать строго-настрого запретила Тонечке даже и словечко о том выронить — такая беда будет!

Но не обошлось без доноса. Новое слободское начальство заметило, что из трубы дома Катерины всё время идёт дым.

«Почто она день и ночь печь топит? Не зима, чай!»

Белоказаки нагрянули к ней с обыском. С криками и угрозами выволокли Катерину из дома, выгнали Тонечку, сестёр её и братьев — во двор. И перед ними, детьми, стали избивать их мать, требуя её признания в том, что она кормит партизан.

Не помня себя, Тонечка вырвалась из рук держащего её казака, дико завизжав, кинулась на обидчиков матери. Её сильно ударили, она упала без сознания…

Тут сбежались многочисленные родственники и соседи и принялись горячо доказывать, что хлеб Катерина печёт на всю слободу, пока муж в отъездах.

— Жить-то надо! Вот и печёт всем!

Белоказаки угомонились, но не поверили.

Однажды ранним росистым утром они выследили паренька, залезшего в стог за хлебом, и закололи, затыкали его саблями. И несколько дней не разрешали родным труп забрать. Тонечка видела, как мать безмолвно рыдала, уткнувшись в подушку. Стояла Тоня рядом, молчала, не знала, что сказать, как унять такое горе.

А потом она услышала, как мать с подругами зашепталась о странном и страшном: таинственным образом пропал «зверь» хорунжий. И вскоре по слободе пошёл слух…

— Нашли его, хорунжего-то! Труп в бочке, что Песчанка вынесла!

— Уж такой страшенный, весь в кровище!

«Всё как в сказке про царя Салтана», — думалось Тонечке. Эту сказку она читала сама, её учил отец, когда был дома. В бочку посадили, «засмолили, покатили и пустили в окиян». С одной добавкой — в настоящей жизни вся бочка была пробита-утыкана трёхдюймовыми гвоздями остриями вовнутрь.