Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер Страница 9

Что бы это ни было, оно прекратилось. Я принялся себя урезонивать, и твердость духа моего восстановилась. Я пришел к убеждению, что всего лишь увидел сон, более яркий и впечатляющий, чем обычно. Вскоре я даже начал над собой посмеиваться, какой же я был дурак, что так напугался на пустом месте, заодно напоминая себе, что совсем еще недавно мною было решено, что если даже меня постигнет печальный конец, не такая уж это, в конечном счете, катастрофа. Я помолился — обязанность, которой я слишком часто пренебрегал, — и немного погодя погрузился в освежающий сон, который длился до часа, когда уже совсем рассвело, и восстановил мои силы. Поднявшись, я порылся в огарках на кострище, отыскал несколько еще тлевших угольев, и вскоре костер вновь запылал. Я позавтракал, наслаждаясь обществом пташек, скакавших вокруг, присаживаясь то ко мне на башмаки, то прямо на руки. Чувствовал я себя довольным жизнью, но, в общем-то, на душе у меня было скверно — гораздо хуже, чем можно судить по моему рассказу; и я настоятельно советую по возможности оставаться в Европе или, во всяком случае, в стране, хорошо исследованной и обжитой, нежели отправляться в места, где никто не бывал. Исследования неизведанного — славные вещи, ежели их предвкушаешь или на них оглядываешься, когда они уже остались в прошлом, но в самом их процессе приятного мало — если, конечно, исследования эти не столь пустяковые, что, в сущности, и не заслуживают своего громкого имени.

V. Река и перевал

Следующей задачей было спуститься к реке. Я потерял из виду проход меж глетчерами, замеченный мной с седловины, но так хорошо запомнил его расположение, что наверняка смог бы его вновь отыскать. Я был весь в синяках и порядком устал, башмаки у меня поизносились, больше трех недель я скитался в них по бездорожью; однако когда день начал клониться к вечеру, а я, как выяснилось, без особых трудностей завершил-таки нисхождение, на душе у меня полегчало. Начав спускаться поутру, я через пару часов оказался среди соснового бора, где почти не было подлеска, и спуск по нему не занял много времени. Правда, я очутился на краю очередного обрыва, который заставил меня попереживать, однако я нашел обходной путь и к 3 или 4 часам дня вышел на речной берег.

Из расчетов, сделанных мной относительно высоты, на которой располагалась долина, оставшаяся по ту сторону седловины, я заключил, что седловина была никак не менее 9000 футов вышиной, а отсюда, что русло, к которому я спустился, находилось в 3000 футов над уровнем моря. Вода в реке текла с бешеной скоростью, перепад высот вдоль по течению составлял не меньше 40–50 футов на милю. Не приходилось сомневаться, что русло лежит далее к северу от русла той, что протекает мимо угодий моего нанимателя, и, вероятно, на каком-то участке она течет по непроходимому ущелью (обычное дело для рек в этой стране), прежде чем, покинув теснину, выйти на простор уже известной поселенцам области. По моим прикидкам, в месте, где река выходила из ущелья на равнину, высота над уровнем моря должна была составлять порядка 2000 футов.

Еще до того, как выйти к реке, ничего хорошего я от нее не ожидал, но при ближайшем рассмотрении вид ее понравился мне еще меньше. Она еще не отдалилась от породивших ее ледников, и вода в ней была мутная. Поток был широк, стремителен, бурлив; слышалось, как, подобно гальке на морском берегу, грохочут, стукаясь друг о друга под бешеным напором воды, мелкие камни. О переходе вброд не могло быть и речи. О том, чтобы переправляться вплавь, имея поклажу, нечего было и думать; бросить же ее у меня не хватало духа: я просто не мог себе этого позволить. Единственный шанс состоял в том, чтобы сколотить маленький плот, но и это, во-первых, было трудноосуществимо, а во-вторых, будь он даже сооружен, отнюдь не гарантировало безопасности — по крайней мере, учитывая, что управляться с ним мне придется одному, да еще при таком течении.

Перевалило за полдень, за оставшееся до темноты время я мало что успел бы сделать, так что остаток дня потратил на походы вверх и вниз по течению в поисках наиболее подходящего места для переправы. Я рано вернулся на место привала и провел тихую спокойную ночь — на сей раз без музыки, за что возблагодарил Господа, ибо она весь день меня преследовала, хотя мне было отлично известно, что музыка эта — не более чем плод воображения и внушена мне воспоминанием о том, что я слышал от Чаубока, равно как перевозбуждением давешнего вечера.

На другой день я принялся собирать сухие стебли цветковых растений, похожих то ли на рогоз, то ли на ирис и росших здесь в изобилии; листья их, разорванные на узкие ленты, были прочны, как самая прочная струна. Всё, что насобирал, я отнес к реке и начал, как умел, сооружать что-то вроде примитивной платформы, которой хватило бы, чтоб разместиться мне самому и разместить поклажу — если, конечно, я рискну доверить то и другое этой утлой конструкции. Стебли достигали в длину 10–12 футов и были весьма прочными, хотя легкими и пустотелыми. Плотя сделал исключительно из них, туго стягивая вязанки стеблей под прямым углом, для чего мне и служили упомянутые ленты из листьев тех же растений; из этих скрепленных крест-накрест вязанок и состояла конструкция. Я трудился весь день и завершил постройку плота уже около 4 часов, но дневного света было еще вполне достаточно для переправы, и я решил приступить к ней не откладывая.

Я заранее выбрал место, где река была широкой и сравнительно спокойной, примерно в 70–80 ярдах выше участка свирепой быстрины. Именно в этой точке я и построил плот. Я спустил его на воду, забросил груз на середину и забрался на него сам, держа в руке один из самых длинных стеблей: я намеревался плыть поперек течения, отталкиваясь им от дна, пока вода будет достаточно мелкой. Я отплыл от берега на 20–30 ярдов, но даже на этой короткой дистанции едва не перевернул плот, слишком стремительно перемещаясь с одного края на другой. Затем вода стала гораздо глубже, и мне приходилось тратить гораздо больше времени и усилий, чтобы