Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер Страница 10

достать шестом до дна, так что каждый раз, погружая шест, я должен был в течение нескольких секунд не менять положения. В один из моментов, когда я в очередной раз оторвал шест от грунта, течение оказалось слишком сильным, чтобы я мог ему сопротивляться, и меня неудержимо понесло на быстрину. В одну секунду всё стремглав полетело мимо; я уже был не властен над плотом. Ничего не помню, кроме дикой скорости, рева потока и бешенства воды, опрокинувшей, в конце концов, мое суденышко. Но кончилось всё хорошо; я осознал, что нахожусь у берега, всего лишь по колено в воде, и вытаскиваю плот на берег, причем — вот везение — именно на тот, левый берег реки, куда и хотел попасть. Выбравшись на сушу, я увидал, что нахожусь примерно в миле — возможно, чуть меньше — ниже по течению от точки, откуда стартовал. Груз снаружи весь промок, с меня капала вода, но я добился того, чего хотел, и знал, что трудности остались на время позади. Я развел костер и обсушился, а покончив с этим, отловил несколько молодых уток и чаек, коих было полно и на берегу, и в ближайших окрестностях, так что не только обеспечил себе на сегодня славный обед, по которому сильно стосковался, сидя на весьма скудной диете с того момента, как Чаубок меня покинул, но имел запас пищи и на завтра.

Я с сожалением думал о Чаубоке, понимая, как он был полезен и как много я потерял, оставшись без него и будучи вынужден сам делать всё, что до сих пор делал для меня он — и делал бесконечно лучше, чем умел я. А ведь, сверх того, я замыслил обратить его в христианскую веру, которую он наружно принял, однако не думаю, чтобы она глубоко укоренилась в его косной, неподатливой натуре. Я пытался наставлять его у лагерного костра и разъяснял ему таинства Троицы и первородного греха, в каковых материях сам я хорошо разбирался, будучи со стороны матери внуком архидиакона, не говоря уже о том, что отец мой был священнослужителем англиканской церкви. Я действительно хотел спасти несчастное создание от вечных мук преисподней, но пуще склонял меня к сему духовному подвигу запавший мне в память посул св. Иакова[6], сказавшего, что обративший грешника (каким Чаубок без сомнения являлся) от ложного его пути покроет тем множество собственных грехов. Стало быть, думал я, обращение Чаубока могло бы до известной степени уравновесить беспорядочность и провинности моей предшествующей жизни, воспоминания о которых не раз доставляли мне неприятные минуты во времена недавних жизненных испытаний.

Я дошел даже до того, что, как сумел, окрестил его, убедившись, что в отношении Чаубока не были совершены обе части обряда — наречение христианским именем и крещение. Из его рассказов я понял, что он лишь получил от миссионеров имя Уильям, то есть имела место только первая часть. Мне подумалось, что со стороны миссионеров было непростительной небрежностью не исполнить и вторую — и, несомненно, более важную — церемонию, которая, как я всегда понимал, предшествует наречению, как в отношении младенцев, так и взрослых обращаемых. Вспомнив об опасностях, которым мы оба подвергаемся, я решил, что откладывать недопустимо. К счастью, еще не было 12 часов, так что я сразу его и окрестил, облив водою, набранной в одну из жестянок; обряд был совершен мною благоговейно и, надеюсь, действенно. После чего я приступил к наставлениям, трактующим более глубокие таинства веры, чтобы сделать его не только христианином по имени, но и в душе.

В последнем я мало преуспел, обучению Чаубок поддавался очень туго. Вечером, в тот же день, когда я его окрестил, он уже в двенадцатый раз попытался стибрить у меня бренди, из-за чего я приуныл, усомнившись, действительно ли мне удалось окрестить его должным образом. У него был молитвенник — книжка двадцатилетней давности, подаренная ему миссионерами, но единственное, что ему из нее живо запомнилось, это имя и титул Аделаиды[7], Вдовствующей Королевы, которые он каждый раз поминал, будучи чем-нибудь раздражен либо, напротив, тронут, и которые, кажется, действительно имели для него некий глубокий духовный смысл, хотя он никогда не мог толком провести грань между личностью королевы и личностью Марии Магдалины, чье имя также его пленяло, пусть и в меньшей степени.

Душа его подлинно была каменистой почвой, но, трудясь над ее вскапыванием, я мог отвратить его от верований, присущих религии его племени, а это уже значило пройти половину пути к тому, чтобы сделать его истинным христианином. Теперь всё это было раз и навсегда отсечено, и ни я уже не мог оказать ему дальнейшего духовного вспомоществования, ни он мне — пользы вещественной; не говоря о том, что любая компания лучше одиночества.

Предавшись такого рода мыслям, я впал в глубокую меланхолию, однако, сварив в жестяном котелке нескольких уток и съев их, значительно повеселел. У меня оставалось немного чая и около фунта табаку, чего мне должно было хватить еще на пару недель, если курить умеренно. Еще имелось 8 галет и — самое драгоценное — примерно 6 унций бренди, каковое количество я вскоре сократил до 4, ибо ночь была холодная.

Я поднялся на рассвете и спустя час был уже в пути, чувствуя себя не в своей тарелке, чтобы не сказать подавленным, из-за тяготившего меня груза одиночества, однако же, вспоминая о том, сколько опасностей я уже преодолел, и о том, что этот день увидит меня в верхней точке водораздельного хребта, я преисполнялся надежд.

После медленного, но неуклонного подъема, продолжавшегося от 3 до 4 часов, в течение которых мне не встретилось серьезных помех, я вышел на плато, откуда было рукой подать до ледника, обозначавшего, по моей оценке, самое высокое место искомого прохода. Над ледником один за другим высились неровные стены обрывов и заснеженные горные склоны. Одиночество подавляло меня невыносимо; гора, где паслось овечье стадо хозяина, была запруженной толпами улицей с оживленным движением в сравнении с этим мрачным тоскливым местом. Сверх того, сам воздух, казалось, был здесь какой-то темный и давящий, отчего чувство одиночества становилось еще более гнетущим. Надо всем, что не было покрыто снегом или льдом, нависал чернильный мрак. Нигде не видно было ни травинки.

Я чувствовал, как с каждой минутой нарастает во мне ужасное сомнение в том, что я — это действительно я, сомнение в нераздельности моего прошлого и нынешнего существования — первый признак помрачения рассудка, которое настигает людей, заблудившихся в