Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер Страница 5

на лошади это можно было сделать вполне безопасно. По берегам здесь все еще оставалось по нескольку акров ровной земли; ниже по течению участки плоской поверхности постепенно расширялись, пока не превращались в обширные равнины, которые были хорошо видны из усадьбы хозяина. Позади нас из земли вырастали самые низкие отроги второй горной гряды, внезапно преображавшиеся в саму эту обрывистую гряду, а на расстоянии в полмили начиналось ущелье, где река сужалась и становилась неистовой, шумной и грозной. Красоту этой картины невозможно передать словами. Одна сторона долины синела в вечерней тени, сквозь которую проступали неясные очертания леса, обрыва, косогора и горной вершины; другая сторона все еще сияла, озаренная золотом закатных лучей. Широкая река-разрушительница, с неугасимой яростью стремящая свой бег, — красивые водяные птицы, буквально кишевшие на островках в потоке и совершенно непуганые, так что к ним запросто можно было подойти вплотную, — несказанная прозрачность воздуха — торжественная умиротворенность безлюдной округи — да можно ли найти более чарующее и живительное для души сочетание?

Лагерь мы разбили близ густых зарослей кустарника, покрывавших горный склон и распространявшихся на плоское прибрежье; лошадей постарались привязать в месте, где из земли не торчало ничего, вокруг чего привязь могла обмотаться и лишить их возможности попастись. Пустить их бродить свободно мы не решились, боясь, как бы им не вздумалось отправиться вдоль реки в обратный путь. Затем насобирали вдоволь хвороста и развели костер. Наполнив водой жестяную кружку, мы поставили ее в горячую золу. Бросили в кипяток две или три щепоти чая и оставили завариваться.

В течение дня мы добыли с полдюжины молодых уток — нехитрое дело, ибо старые птицы поднимали такой шум, пытаясь увести нас в сторону от молодежи и прикидываясь ради этого тяжело раненными (так, говорят, обычно делают зуйки), что мы могли без труда отыскать молодых, идя в направлении, обратном тому, куда увлекали нас старые; заслышав кряканье молодых, мы бросались за ними вдогонку и скоро настигали, ибо летать они еще не умели, хотя были уже почти взрослыми. Чаубок слегка их ощипывал, а затем как следует опаливал. Мы разделывали тушки на куски и варили во второй взятой с собою жестянке; на этом готовка наша завершалась.

Когда мы кончили ужинать, было уже совсем темно. Тишина и свежесть ночи, раздававшиеся по временам резкие крики птицы, именуемой лесным пастушком, багровые отблески костра, глухо доносящееся журчание реки, лесной мрак, а на переднем плане седельные вьюки и одеяла — все это вместе создавало картину, достойную кисти Сальватора Розы или Никола Пуссена[2]. Ныне я воскрешаю ее в памяти и наслаждаюсь ею, но тогда я не уделил ей внимания. Если всё у нас хорошо, мы почти никогда не отдаем себе в этом отчета, но у такой безотчетности есть как досадная, так и благая сторона: если б мы это сознавали, то, вероятно, должны были б столь же остро сознавать и то, насколько нам плохо, когда попадем в скверную ситуацию; и мне приходило в голову, что пребывающие в неведении относительно одного в равной мере не ведают и другого. Тот, кто написал «О fortunatos nimium sua si bona norint agricolas[3] — Трижды блаженны — когда б они счастье свое сознавали! — жители сёл», мог бы с тем же правом написать «О infortunatos nimium sua si mala norint — Трижды несчастливы те, кто несчастье свое осознает»; среди нас найдутся лишь немногие, кто не защищен от острейших страданий неспособностью ясно сознавать, что мы творим, какие муки претерпеваем и кто мы на самом деле. Возблагодарим же зеркало за то, что оно показывает только наш внешний облик.

Мы выбрали участок с возможно более рыхлой почвой (хотя вся она тут была каменистой), нарвали и настелили травы, постаравшись устроиться так, чтобы под задней частью у нас была хоть малая, но выемка, закутались в одеяла и погрузились в сон. Проснувшись среди ночи, я увидел звезды и горы, освещенные яркой луною. Река неумолчно шумела; я услышал, как одна из наших лошадей ржаньем перекликается с товаркой, и уверился, что обе никуда не делись; скорбей ни телесных, ни духовных я не испытывал, за исключением того, что сознавал, как много трудностей мне, без сомнения, предстоит преодолеть; мною овладело восхитительное чувство умиротворенности, ощущение полного довольства, какое доступно лишь тому, кто все дни напролет проводит в седле или, во всяком случае, на вольном воздухе.

На следующее утро мы обнаружили, что листья чая, который мы пили накануне вечером, покрылись льдом на дне жестяного чайника, хотя до начала осени было еще порядочно времени; позавтракав остатками вчерашнего ужина, к шести часам мы уже пустились в путь. Через полчаса мы вошли в ущелье и, перед тем как сделать поворот, бросили прощальный взгляд на земли моего хозяина.

Ущелье было узкое, с отвесными стенами; ширина реки достигала всего нескольких ярдов, поток ревел и с грохотом бился о скалы, вес каждой из которых исчислялся множеством тонн; гром стоял оглушительный, объем проносящейся воды был громаден. За два часа мы одолели меньше мили, рискуя на каждом шагу: с одной стороны нам грозила река, с другой — скалы. В ущелье стоял отвратный запах сырых скал, покрытых склизким растительным налетом, каким несет близ некоторых больших водопадов, где брызги вечно висят в воздухе. Воздух был липкий и холодный. Не постигаю, как лошадям удавалось держаться на ногах, не оскальзываясь, особенно той, что была навьючена; я в равной мере страшился и повернуть назад, и продолжать движение вперед. Полагаю, продолжалось это на протяжении трех миль, но когда уже порядком перевалило за полдень, ущелье стало шире; из открывшейся сбоку теснины в реку устремлялся ручей. Дальнейшее продвижение вдоль главного потока стало невозможным — утесы отвесной стеной спускались прямо в реку, — так что мы двинулись вдоль ручья-притока; Чаубок, похоже, считал, что здесь должен быть проход, о котором ходили слухи среди его народа. Опасности для нас почти не было, больше донимала усталость; только после бесконечных усилий и напряжения, с которыми мы преодолевали скальные нагромождения и растительный хаос, мы обнаружили себя и лошадей взобравшимися на седловину, откуда изливался этот малый поток; облака опустились и окутали нас; зарядил сильный дождь. Было уже 6 часов вечера, и мы вконец вымотались, проделав за 12 часов от силы 6 миль.

На седловине росла высокая и жесткая трава, у которой как раз созрели семена, стало быть, очень питательная для лошадей; кроме того, там в изобилии росли анис и осот, а