Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер Страница 37

этот рельеф чеканился, почти ничего не стоил. Некоторые монеты имели станиолевое покрытие, но по большей части их делали из простого металла, а что это за металл, я так и не смог установить. На самом деле изготавливали их из целого ряда металлов или, точнее сказать, сплавов, иные были твердыми, другие легко гнулись и принимали едва ли не любую форму, какую их владельцу заблагорассудилось им придать.

Каждый знал, что ценность их нулевая, но все, кто претендовал на респектабельность, считали долгом владеть несколькими такими монетами и чтобы их видели у них в руках либо в кошельках. Мало того, они изображали дело так, будто монеты, находившиеся в реальном государственном обороте, это просто мусор в сравнении с монетами, отчеканенными Музыкальным банком. Страннее же всего было то, что эти же люди, бывало, потихоньку посмеивались над этой системой; вряд ли была хоть одна инсинуация, имеющая эту систему целью, к которой они не отнеслись бы терпимо и даже ей не поаплодировали бы, будь она опубликована анонимно в одной из ежедневных газет; но если бы то же самое сказали им прямо в лицо и без всякой двусмысленности — все существительные в нужных падежах, и все глаголы на местах, так что никакие сомнения, о чем именно идет речь, невозможны — они, без сомнения, сочли бы себя глубоко оскорбленными и обвинили такого говоруна в том, что он не на шутку болен.

Я никак не мог уразуметь (мне это и теперь не вполне ясно, хотя с тех пор я начал лучше понимать ход их мыслей), почему их не устраивало, чтобы в обороте была одна валюта; кажется, деловые операции сильно упростились бы; но стоило мне, набравшись духа, намекнуть об этом, как на лицах появлялась гримаса ужаса. Даже те, о ком я точно знал, что денег на вкладе в Музыкальном банке у них кот наплакал, имели привычку называть другие банки (где хранились их ценные бумаги) холодными, безжизненными, парализующими и т. п.

Я обратил внимание на еще одну вещь, которая сильно меня поразила. Меня взяли на церемонию открытия одного из банков в соседнем городе, и я увидал большое сборище кассиров и управляющих. Я сидел напротив и пристально вглядывался в их лица. Они мне не понравились; за малыми исключениями, они были лишены обычной для едгинцев открытости; если взять равное количество людей из любой другой категории едгинских граждан, они в целом выглядели бы и счастливее, и по-человечески достойнее. Встречаясь с этими служащими на улице, я замечал, что они кажутся не такими, как остальные: черты лица у них были будто сведены судорогой, и от этого меня охватывало мучительное, гнетущее чувство.

Впрочем, служащие из провинции были получше столичных; похоже, там они жили менее обособленной кастой и вели себя свободнее и выглядели здоровее. Но несмотря на то, что мне среди них встречалось не так уж мало тех, у кого на лице было написано мягкосердечие и благородство, я не мог не задаваться вопросом, относившимся к другой, большей части мною встреченных: станет ли Едгин лучшей страной, если такое выражение перенести на лица всех жителей? И сам себе отвечал: категорически нет. Вот пожелать, чтобы выражение, присущее лицам «высших идгранитов», появилось у всех и каждого — это другое дело, но только не гримаса кассиров.

Выражение лица человека есть его тайная тайных; это внешний, зримый знак его внутреннего, духовного благородства или низости; и когда я смотрел на лица большинства из этих людей, то не мог избавиться от ощущения, что в жизни их случилось что-то такое, что остановило их естественное развитие, и что для души их было бы благотворней, если б они избрали любую другую профессию. Я всегда их жалел, ибо в девяти случаях из десяти это были персоны вполне благонамеренные; платили большинству из них очень мало; телесная конституция их, как правило, была выше всяких подозрений; и в здешние анналы были вписаны бесчисленные случаи их самопожертвования и щедрости; однако им выпало несчастье, в силу предательского стечения обстоятельств, встать на эту ложную стезю в возрасте, когда у многих собственная способность суждения еще не обрела зрелости, и после прохождения курса обучения остаться в неведении о реальных проблемах системы. Но оттого положение их не стало менее ложным, и вредное воздействие его на них было очевидно.

Мало кто говорил в их присутствии открыто и свободно, и это я тоже счел дурным знаком. Если кто-то из них находился в комнате, всякий высказывался в том духе, что любую валюту, кроме той, что выпускает Музыкальный банк, следует упразднить; хотя всем было известно, что кассиры вряд ли используют деньги Музыкального банка чаще, чем остальные люди. Предполагалось, что они по определению так поступают, но это и всё. Те из них, кто не был склонен к размышлениям, несчастными не казались, но по многим было видно, что душу их что-то грызет, хотя, возможно, они не отдавали себе в этом отчета и уж во всяком случае не признавались. Кое-кто — очень немногие — сами были противниками данной системы, но над ними висела угроза лишиться работы, и это заставляло их вести себя осмотрительно, ибо тот, кто некогда служил кассиром в Музыкальном банке, не мог рассчитывать получить работу в другой сфере, да был к ней, как правило, и непригоден по причине курса обработки мозгов, который традиционно именовался их «образованием». Раз ступив на эту дорожку, сойти было невозможно; вступить же на нее молодых людей склоняли еще до того, как от них можно было реально ожидать (особенно имея в виду, чему их учили в школе), что они будут в силах составить о чем-то собственное мнение. Действительно, нередко их склоняли вступить на этот путь посредством «злоупотребления влиянием» (как это называется у нас), а также с помощью умолчаний и даже прямого обмана. Очень мало было тех, кто имел смелость настаивать, что желает иметь всесторонний взгляд на вопрос, прежде чем решиться совершить прыжок в темноту. Казалось бы, то, что в подобных случаях необходима взвешенность и осторожность — азбучная истина, и эту истину всякий достойный уважения человек должен в числе первых преподать своему сыну; но на практике дело обстояло иначе.

Мне известны даже случаи, когда родители покупали право на должность кассира, подразумевавшее гарантию, что один из сыновей (на тот момент, возможно, дитя) со временем ее займет. И парнишка подрастал — причем его уверяли, что его ждет судьба достойного и уважаемого человека — не имея никакого понятия о