Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер Страница 29

именно, что подсудимый появился на свет от больных родителей, недоедал в детстве и стал жертвой ряда злосчастных происшествий, из-за чего у него развился туберкулез; и если б он сказал, что хотя ему всё это известно, и он горько сожалеет, что необходимость защищать общество обязывает его причинять дополнительные страдания тому, кто и так настрадался, а все же помочь тут ничем нельзя — я мог бы понять такую позицию, какой бы ошибочной она мне ни казалась. Судья был совершенно убежден, что причинение страданий слабому и хворому есть единственный способ, каким можно предупредить распространение слабости и хворости, и что очевидная жестокость, проявленная по отношению к обвиняемому, избавит остальных от вдесятеро больших страданий. Я, стало быть, прекрасно понимал его карательную логику, какую бы жестокость он ни счел необходимой ради того, чтобы предотвратить умножение подобных скверных случаев и снижение уровня народного благополучия в стране Едгии. Но мне показалось ребячеством вещать узнику, что тот мог бы пребывать в здравии, если б ему больше повезло с телесной конституцией и удалось претерпеть меньше невзгод в бытность его ребенком.

Я пишу всё это, будучи далеко не уверен в своей правоте, но мне кажется, нет несправедливости в том, что люди бывают наказаны за неудачливость или вознаграждены за исключительное везение: то, что так и должно быть, есть одно из условий нормальной человеческой жизни, и ни один разумный человек не станет жаловаться, что ему приходится подчиняться общему правилу. У нас нет выбора. Бесполезно ссылаться на то, что люди не ответственны за свое злосчастье. Что значит ответственность? Без сомнения, слова «быть ответственным» означают обязанность давать ответ, если таковой запросили, и все живущие обязаны отвечать за свою жизнь и поступки, буде общество устами уполномоченного представителя найдет нужным потребовать отчета.

В чем состоит преступление барашков, коли мы их разводим, обихаживаем, печемся об их безопасности, и всё ради ясной и конкретной цели — затем их убить? Да в том, что они имеют несчастье быть теми, кого общество желает скушать и кто не в силах себя защитить. Этого достаточно. Кто ограничит права общества кроме самого общества? И разве общество согласится вознаграждать отдельно взятую личность, если оно в целом не окажется в выигрыше? С чего бы некто получал щедрое вознаграждение лишь за то, что родился сыном миллионера, не будь ясных доводов в пользу того, что именно такой порядок наилучшим образом способствует общественному благосостоянию? Да, заслуга этого человека состоит единственно в том, что он сын богатого отца, но мы не можем всерьез принижать эту заслугу, не подвергая опасности наше собственное достояние, а ведь его мы отнюдь не желаем подвести под удар. Иначе мы ни единого часа не дали бы ему владеть деньгами, но тут же их присвоили бы. Да, собственность — воровство, но раз так, значит, все мы суть воры или претендуем на звание воров и считаем жизненно важным упорядочить воровскую практику, так же как сочли необходимым упорядочить похоть и жажду отмщения. Собственность, брак, закон; что для реки русло, то для инстинкта правила и традиции; и горе тому, кто выходит из берегов, когда беснуется половодье.

Но вернемся к процессу. Даже в Англии человек на борту корабля, где обнаружилась желтая лихорадка, сам несет ответственность за свое несчастье, и не имеет значения, чем для него может обернуться содержание в карантине. Он может подхватить лихорадку и умереть; мы не в силах помочь; он должен принять судьбу, как и все остальные; но было бы крайней жестокостью, если б мы стали в порядке самозащиты бесчестить его и позорить, — если, конечно, мы не убеждены, что его унижение есть одно из лучших средств самозащиты. Возьмем случай маньяков. Мы говорим, что они не отвечают за свои поступки, но принимаем строгие меры (или должны принимать), чтобы призвать их к ответу за безумие, и подвергаем заключению в т. н. приютах для душевнобольных (современных отшельнических скитах!), если их ответы нам не понравились. Если это отсутствие ответственности, то весьма странного рода. Нам бы следовало мириться с не слишком удовлетворительными ответами, полученными от помешанного, но не от человека в здравом уме, ибо помешательство не так заразно, как злодейство.

Мы убиваем змею, если считаем ее опасной, просто за то, что она — змея, оказавшаяся в таком-то месте; но мы не говорим, что змея должна сама себя винить за то, что не является безвредной тварью. Ее преступление состоит в том, что она такая, какая есть, и оно карается смертной казнью, так что мы правы, убивая ее и убирая прочь с дороги, если не сочтем, что связываться с ней куда опасней, чем дать ей скрыться; тем не менее нам жаль живое существо, даже если мы его убиваем.

Но в случае с человеком, чей судебный процесс я описал, невозможно представить, чтобы хоть один человек в зале не понимал, что лишь по случайности рождения и других обстоятельств ему самому, то есть, зрителю, удалось не заболеть чахоткой; и тем не менее ни у кого и мысли не возникло, что для них бесчестье и позор слушать, как судья сыплет грубейшими трюизмами в адрес несчастного. Судья производил впечатление человека незлого и вдумчивого. Внушительная внешность его дышала доброжелательством. Он, очевидно, обладал железной физической конституцией, а на лице его были написаны зрелая мудрость и жизненный опыт; и притом, как бы стар и умудрен он ни был, увидеть то, что, надо думать, было бы очевидно даже ребенку, он не мог. Не мог освободиться из плена идей (да что там, он даже не ощущал их оков), в царстве коих был рожден и воспитан.

То же относилось к присяжным и к зрителям и — самое удивительное — даже к подсудимому. На протяжении процесса он, казалось, полностью разделял представление, что с ним обходятся по справедливости. Он не видел ничего дикого и странного в словах судьи, больше напиравшего на то, что его следует покарать, чем на необходимость защиты общества (хотя и это не упускалось из вида), поскольку ему так не повезло с рождением и воспитанием. Но это позволяло надеяться, что страдал он меньше, чем если бы видел дело в том же свете, что и я. В конце концов, понятие справедливости относительно.

Уместно отметить, что всего за несколько лет до моего прибытия обращение со всеми осужденными инвалидами было куда более варварским, им не давали лекарств и в любую погоду отправляли на самые тяжелые работы, так что большинство из них