Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак Страница 21

людей, невольников деспотизма, не чувствует того, что чувствует эта кошка, запертая в комнате, или посаженный в клетку зверь, или птица с подрезанными крыльями — им не дано понять горечи и невыносимых страданий плена. Может быть, есть среди них такие, кто стремится к избавлению или ищет пути спасения. А может быть, кое-кто из них и пожелал бы остаться в тюрьме, так как не тяготится ею и даже тешит себя собственными страданиями и печалями.

Одной из самых сложных проблем, разрешение которой едва ли под силу человеческому разуму, является то, что бессловесная тварь подчас острее ощущает потребность в свободе, чем разумное существо. Так неужели же речь — единственная причина всех человеческих бед и злоключений? И не следует ли пожелать человеку стать немым или утратить способность мыслить, чтобы он вновь смог упиваться своей свободой, как это было в те времена, когда он еще не обрел языка?

Птица парит в небе, рыба плавает в море, зверь рыщет по горам и долинам, и только человек — от колыбели до могилы — узник двойной тюрьмы, тюрьмы своей души и тюрьмы своего государства.

Сильный уготовил слабому оковы и цепи, называя их то законами, то правами, чтобы угнетать его во имя справедливости и лишать бесценной свободы во имя закона.

Сильный направил против слабого это устрашающее орудие, повергнув последнего в смятение, и вот он с трепещущим сердцем и трясущимися от страха руками превратился в надзирателя над самим собой, пристально следящего за каждым своим шагом, за каждым жестом и вздохом — и все это из страха перед карой и пытками тирана. Позор ему в его вопиющем невежестве! Горе ему с его беспросветной глупостью! Найдутся ли в мире мучения ужаснее тех, что выпали на его долю? Или государственная тюрьма страшнее той, в которую он сам себя заключил?!

Преступление тирана не в том, что он отнял у своей жертвы свободу, а в том, что он сломил ее дух и она уже не томится в неволе и не оплакивает утраченную свободу.

Если бы человек смог до конца понять смысл потерянной им свободы и осознать всю тяжесть цепей, что сковали его тело и дух, он бы добровольно лишил себя жизни, как это делает соловей, пойманный и посаженный в клетку, и это было бы достойнее, чем жить в неволе, не видя света и не вдыхая свежего ветра.

На заре истории человек ходил нагим или носил просторные одежды, укрывавшие его от холода или зноя. Но вот его запеленали, как младенца, и, подобно мертвецу, обернули саваном. Ему сказали: таковы требования моды.

Он ел и пил все, что ему хотелось. Но потом ему это запретили, заявив, что это чревато смертельными болезнями. Ему было велено есть и пить только то, что было угодно лекарю; говорить и писать лишь в соответствии с требованиями религиозного главы или же политического вождя. Ему разрешалось стоять или сидеть, идти или останавливаться, двигаться или пребывать в покое, но только так, как это предписывалось законами или обычаями.

Но разве у человека есть иное счастье, кроме счастья быть свободным, когда ничто не властвует над его телом, его сердцем и совестью, кроме законов его собственной морали?

Свобода — это солнце, которое должно восходить в душе каждого. Человек, лишенный его лучей, влачит свои дни в беспросветной мгле, начинающейся для него в материнском чреве и заканчивающейся во мраке могилы.

Свобода — это жизнь; не будь ее, человек уподобился бы кукле в руках ребенка.

Свобода — это извечная проблема в истории человечества. Она — сама природа, которая созидала и преобразовывала человека, когда он еще, подобно зверю, карабкался на горы или свисал с древесных ветвей.

Человек, который простер руки, требуя свободы, — не нищий. Он требует своего законного права, отнятого у него человеческой алчностью. И если он наконец добивается ее, то это не милость благодетеля и не чей-либо подарок.

Перевод Л. Петровой.

СЛЕЗЫ

Я всегда поражался собственной выдержке, полагая, что при любых испытаниях, даже самых тяжких, смогу сохранять твердость духа. Но, когда умер Мустафа Камиль{35}, я понял, что бывают такие испытания, которые невозможно перенести при всей моей стойкости и самообладании.

Каждый день мы наблюдаем смерть, но все же никак не можем к ней привыкнуть. Увы! Она — естественное явление. Необычна лишь смерть необыкновенного человека.

Каждый день мимо нас проходят похоронные процессии, но мы не обращаем на них особого внимания, повторяя им вслед обычное: «На все воля Аллаха! Ему мы принадлежим и к нему же возвращаемся!» Но, когда мы увидели, что хоронят Мустафу Камиля, мы были глубоко потрясены и подавлены: жизнь его была такой необычной, необычной должна была быть и его смерть.

Умер Мустафа Камиль, и мы поняли, что такое смерть, а прежде вряд ли задумывались над этим, видя перед собой лишь мертвых, переносимых с поверхности земли в ее недра. Что касается Мустафы Камиля, то он прожил настоящую жизнь, поэтому и смерть его была достойна его жизни.

Литераторы, затратившие на этого великого мужа несколько капель чернил, не вправе считать, что уже выполнили свой долг; они не должны также думать, что высказались до конца, обронив при этом над умершим жалкие капли слез. Он-то ведь каплю за каплей отдавал им свою жизнь — и вот ушел от нас. Сколь велика разница между их и его жертвой!

Разве можно сравнить капли слез, приносящие облегчение самим же плачущим, или капли чернил, которыми литераторы кропят листы бумаги, с кровью сердца, которую Мустафа Камиль отдал своей родине и своему народу?!

Мустафа Камиль был подобен светильнику с ярким пламенем, а у такого светильника быстро иссякает масло, сгорает фитиль, и он гаснет. Мустафа Камиль с его страстной, порывистой натурой сгорел быстро.

Наши «патриоты» не могли допустить мысли, что египетская земля способна породить людей, подобных Вольтеру или Гюго, Гарибальди или Вашингтону. Этим они невольно принижали себя. Но вот появился Мустафа Камиль, и все поняли, что земли Востока мало чем отличались бы от земель Запада, если бы те, кто их засевает, относились к нам с должным вниманием.

Кончиками пальцев, похожими на плектр музыканта, Мустафа Камиль так искусно прикасался к струнам человеческих сердец, что они, словно наэлектризованные, были послушны малейшему его движению.

Мустафа Камиль не был ни умнее, ни талантливее других людей, он был бесстрашнее их.

Он был человеком твердых убеждений, решился идти вперед, к цели, до самой смерти не отступив ни на шаг. Иногда он ошибался в выборе средств,