Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер Страница 20

Должен сознаться, услышав это, я сильно заколебался и поинтересовался, благосклонно ли к нему относятся в лучшем обществе.

— Разумеется, никто во всей стране не стоит так высоко в общественном мнении.

Он продолжал в том духе, что, судя по занятой мной позиции, можно подумать, что мой предполагаемый хозяин-хлебосол болен желтухой или плевритом, или же нищеброд-неудачник, и что я боюсь подхватить от него заразу.

— Не боюсь я никакой инфекции, — в раздражении парировал я, — но я забочусь о своей репутации, и если мне становится известно, что некто растратил принадлежащие другим деньги, будьте уверены, я такого буду обходить за милю. Если же он болен или беден…

— Болен или беден! — прервал меня лингвист, и страшное смятение отразилось на его лице. — Так вот каково ваше представление о благопристойности! Вы готовы стакнуться с отпетыми уголовниками, а заурядную растрату считаете препятствием для дружеских взаимоотношений. Я не в состоянии вас понять.

— Но я ведь и сам беден, — воскликнул я.

— И вы за это подлежали суровой каре — и на совещании, где обсуждался ваш вопрос, этот факт едва не подвел вас под наказание — я лично считаю, более чем заслуженное, — он был разгневан, впрочем, как и я, — но королеву одолело любопытство, и она так хотела вас увидеть, что умолила короля даровать вам прощение и назначить пенсион ввиду вашей внешности, которая была сочтена достойной поощрения. Ваше счастье, что король не слышал всего, что вы тут наговорили, иначе он отозвал бы решение о помиловании.

Когда я услыхал эти слова, сердце мое упало. Я осознал, в каком безмерно трудном положении нахожусь и какие гибельные последствия меня ждут, если я попытаюсь пойти против установленного порядка. Несколько минут я оставался безмолвным, а затем сказал, что буду счастлив принять приглашение растратчика — тут мой педагог просиял и объявил, что я разумный парень. Но чувствовал я себя неуютно. Когда он удалился, я попытался заново осмыслить разговор, но ничего не смог из него вынести, за исключением того, что он свидетельствовал о куда более серьезных извращениях, свойственных здешнему мировоззрению, чем я подозревал. Это привело меня в отчаяние, ибо мне невыносимо тяжко иметь дело с людьми, чей образ мыслей отличен от моего. Мысли мои блуждали, в голову взбредало то одно, то другое. Я думал о домике хозяина, о месте на склоне горы, где я, бывало, сиживал, и где меня впервые посетила безумная идея затеять разведывательную экспедицию. Казалось, уже годы и годы прошли с тех пор, как я отправился в путешествие!

Я вспоминал о приключениях в ущелье, о том, как я попал сюда, и о Чаубоке. Интересно, что Чаубок рассказал остальным, когда вернулся, — если, будем надеяться, ничего плохого не случилось с ним на обратном пути. Он был не красавец — напротив, он был на редкость уродлив; так-то оно так, а ведь и туго же ему, должно быть, пришлось. Спустились сумерки, дождь забарабанил по окнам. Ни разу еще не чувствовал я себя таким несчастным, за исключением разве что трех первых дней после отплытия из Англии, в течение которых я маялся морской болезнью. Я сидел, погруженный в печальные раздумья, пока не явилась Ирэм и не принесла зажженную лампу и ужин. Бедная девочка, она тоже была глубоко несчастна, ибо уже прослышала, что мне велено их покинуть. Она-то сочла, что мне предстоит навсегда остаться у них в городе, даже после того, как заключение мое закончится, и, полагаю, решила, что выйдет за меня замуж, хотя я никогда даже не намекал ей на такую возможность. Удручающе странный разговор с учителем, чувство безысходного одиночества и меланхолия, охватившая Ирэм, — все это вместевзятое вогнало меня в такую тоску, что не описать словами, и в ней я пребывал, пока не лег в постель и не уснул.

На другое утро, пробудившись, я почувствовал себя гораздо лучше. Было решено, что я должен отправиться в путь в экипаже, который примерно в 11 часов будет ожидать меня у входа в тюрьму, и предвкушение перемен привело меня в хорошее расположение духа, коего даже залитое слезами лицо Ирэм не могло полностью разрушить. Я целовал ее вновь и вновь, заверяя, что в будущем мы непременно встретимся, и что до той поры я буду неустанно вспоминать о ее доброте. Я вручил ей на память пару пуговиц от куртки и прядь волос, получив в качестве ответного дара роскошный локон с ее прекрасной головки. Наконец, сотню раз сказавши «до свиданья» и сам порядочно раскиснув при виде ее великой прелести и великой печали, я расстался с нею и сошел по лестнице к ожидавшей меня легкой коляске. Я возблагодарил небо, когда всё это кончилось, экипаж унес меня прочь, и я исчез у нее из вида. Знать бы еще, что я исчез также у нее из сердца и из головы! Молю Господа в надежде, что хотя бы сейчас это уже произошло, что она счастливо нашла мужа среди своего народа и позабыла обо мне!

Началось долгое и утомительное путешествие, описанием которого я по мере возможности постараюсь не обременять читателя. Впрочем, большую часть пути я провел с повязкой на глазах. Повязку надевали мне на глаза каждое утро и снимали только ввечеру по приезде в гостиницу, где нам предстояло провести ночь. Ехали мы медленно, хотя дороги были в хорошем состоянии. Везла нас всего одна лошадь, усилиями которой мы и одолевали назначенный на день, с утра и до вечера, отрезок пути; в дороге мы ежедневно находились около 6 часов, не считая двухчасового отдыха в середине дня. Полагаю, в среднем мы делали не больше 30–35 миль в сутки. Каждый день у нас была свежая лошадь. Как уже сказано, я совсем не мог видеть местности, по которой мы проезжали. Я знаю лишь, что местность эта была ровная и что несколько раз нам пришлось переправляться на пароме через широкие реки. Гостиницы были чистые и удобные. Одна или две, в больших городах, были, можно сказать, даже роскошными, и кушанья там подавали изысканные и на славу приготовленные. Народ повсюду был по преимуществу всё такой же отменно здоровый, красивый и обходительный.

Прибытие мое повсюду возбуждало большой интерес; и это несмотря на то, что, как сообщил возница, ему было велено держать наш