Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер Страница 19

с самым унылым видом пожаловался ей на недомогание, рассчитывая встретить такое же сочувствие и готовность всячески мне потакать, какие встречал дома от матери и сестер. Ничего подобного. Она сразу вспыхнула и спросила, чего ради я завел об этом речь, и вообще, как я взял на себя смелость заговорить о подобных вещах, тем более зная, в каком месте нахожусь. Ей было бы лучше всего рассказать об этом отцу, да только она боится, что меня тогда ждут самые серьезные последствия. Она говорила таким оскорбленным и решительным тоном, и гнев ее выглядел настолько искренним, что я тут же, забыв о простуде, стал ее упрашивать, чтобы она, если таково ее желание, непременно рассказала обо всем отцу, и прибавил, что у меня и в мыслях не было, чтобы она меня прикрывала от чего бы то ни было. Вдоволь наговорив резкостей, я взял тоном ниже и спросил, что я такого плохого сделал, пообещав исправиться, как только пойму, в чем состоит моя провинность. Она поняла, что я и правда нахожусь в полном неведении и не имел намерения ее обидеть; тут-то и выяснилось, что болезнь любого рода рассматривается в стране Едгин как нечто в высшей степени безнравственное и преступное, и что меня надлежало, даже если я всего лишь подхватил простуду, привлечь к суду магистратов и подвергнуть заключению на длительный срок — заявление, услышав которое, я онемел от изумления.

Я постарался завершить разговор, сгладив острые углы, насколько позволяло мое несовершенное владение языком. Ее позицию в отношении всяческого нездоровья я уловил, но, так сказать, лишь в слабом проблеске: даже по окончании беседы полного ее понимания у меня не было, не говоря о том, что я не имел понятия о других чудовищных извращениях, присущих образу мыслей едгинцев, — извращениях, с которыми мне предстояло вскоре близко познакомиться. Полагаю, больше нет ничего достойного упоминания в связи с этой нашей размолвкой, кроме разве того, что мы разошлись миром, что она перед сном тайком принесла мне стакан горячего спиртного с водой, а также целую стопку одеял, и что наутро я уже чувствовал себя вполне терпимо. Не припомню, чтобы я когда-нибудь так быстро избавлялся от простуды.

Этот маленький инцидент открыл мне глаза на многое, что до тех пор ставило меня в тупик. Похоже, те двое, чье дело рассматривалось у магистратов в день моего прибытия, были привлечены к суду вследствие нездоровья, и оба были приговорены к долгосрочному тюремному заключению, сопряженному с каторжными работами; они искупали вину в этой же самой тюрьме, и поле, где они трудились, отстояло на какой-нибудь ярд от сада, где я прогуливался, отделенное от него стеной, в которую я бросал мяч. Этим объяснялись звуки кашля и стоны, которые часто доносились из-за стены; стена была высокая, и я не осмеливался взбираться на нее, боясь, что тюремщик застигнет меня и решит, что я хочу сбежать; однако я часто ломал голову, что за люди могут находиться с той стороны, и решил спросить у тюремщика, но его я видел редко, что же касается Ирэм, у нас с ней для разговоров всегда находились другие темы.

Пролетел еще месяц, в течение которого я сделал такие успехи в изучении языка, что мог понимать всё, что мне говорили, и сам объясняться с вполне приличной беглостью. Преподаватель мой признавался, что изумлен достигнутым мною прогрессом; я постарался приписать эти достижения усилиям, какие он затратил на мое обучение, и превосходной методе, какую он применял, растолковывая мне языковые трудности; в результате мы с ним стали лучшими друзьями.

Посетители являлись ко мне все чаще. Среди них были как мужчины, так и женщины, которые совершенно пленяли меня простотой, непосредственностью, дружеским обращением и — последнее по счету, но не по важности — необычайной красотой; приходили и другие, не такие породистые наружно, но милые и приятные в общении; однако бывали и снобы.

На исходе третьего месяца тюремщик явился ко мне с визитом на пару с учителем; мне было сказано, что получены правительственные распоряжения, гласящие. что если поведение мое все это время было достойным и я зарекомендовал себя как личность в целом разумная, если нет подозрений касательно моего телесного здоровья и физического состояния и если волосы у меня действительно светлые, глаза голубые, а цвет лица розовый, то надлежит немедля отослать меня в столицу, дабы король и королева могли меня видеть и со мной беседовать; когда же я прибуду в столицу, надлежит предоставить мне свободу и назначить мне денежное содержание. Учитель также сообщил, что один из ведущих негоциантов прислал мне приглашение, чтобы я расположился у него в доме и считал себя его гостем столь долгое время, сколь мне заблагорассудится.

— Он приятнейший человек, — продолжал лингвист, — но ужасно пострадал от… — тут он употребил длинное слово, которого я не разобрал, могу лишь сказать, что оно было гораздо длиннее, чем клептомания, — и лишь недавно восстановился после растраты большой суммы при весьма печальных обстоятельствах; но сейчас он вполне оправился, и распрямители говорят, что восстановление его — поистине чудесное дело; вам он наверняка понравится.

IX. На пути в столицу

С этими словами достойный муж покинул комнату прежде, чем я успел выразить изумление по поводу столь необычайных речей, прозвучавших из уст человека, принадлежащего, казалось бы, к числу уважаемых членов общества. «Растрата большой суммы денег при весьма печальных обстоятельствах! — повторил я про себя. — И он зовет меня к себе! Да ни за что. Чтобы я с самого начала скомпрометировал себя в глазах всех порядочных людей и нанес тем самым смертельный удар своим надеждам либо обратить их на путь истинный, если они суть потерянные колена Израилевы, либо нажиться на них, если это не так! Нет. Всё что угодно, только не это». И встретившись с учителем, я сказал ему, что мне совершенно не по душе всё, что было мне предложено, и что я не намерен иметь ничего общего с подобным субъектом. Воспитание и пример родителей, равно как, полагаю, врожденный инстинкт, не позволяют мне испытывать ничего, кроме неподдельного отвращения по отношению к любой нечистоплотности в денежных делах, хотя никто не относится к деньгам с большим уважением, чем я, если они нажиты честным путем.

Лингвист был немало удивлен моей реакцией и сказал, что я поступлю очень глупо, если буду настаивать на отказе.

— Господин Носнибор, — продолжал он, — человек стоимостью самое меньшее в 500 000 лошадиных сил (ибо они оценивают и классифицируют