Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак Страница 17

вспомнила, что все жизненные невзгоды ничего не значат после несчастья, которое обрушилось на нее. Я поспешил сказать: «Не бойся, госпожа моя, я чужестранец и не знаю ни обычая твоей страны, ни ее жителей. Сейчас у этой могилы я увидел тебя и твою скорбь о том, кто покоится в ней. Я проникся состраданием к тебе и прошу тебя рассказать мне твою историю, может быть, я смогу помочь твоему горю». Женщина прослезилась и заговорила:

«Ни одного дня в своей жизни мой муж не был ни вором, ни разбойником. Напротив, в дни молодости и в зрелом возрасте он усердно трудился, ни на час не отказываясь от работы в поисках хлеба насущного для себя и своих родных, пока не вырос его единственный сын. Юноша стал взрослым и самостоятельным и взял на себя заботы отца. Но не успели мы полюбоваться сыном, порадоваться его помощи, как вдруг его постигла смерть. Эта смерть оборвала его жизнь, а нас привела к нужде. У сына осталось пятеро детей, старшему из которых не было и десяти лет. Их дед дожил до преклонного возраста, и его одолели все невзгоды старости и беды утрат, и он лишился сил. Все мы очутились в бедственном положении, страдания и лишения отвели нам место на окраине жизни. И вот однажды мы встретили утро голодными. У нас не было ничего, чем накормить, утешить внуков. Мы не знали, что делать, и поняли, что погибнем, если Аллах не поддержит нас своим милосердием. Я увидела, что мне не избежать пути, на который ступают нищие, и пошла к людям, испрашивая подаяния. Но никто не дал мне глотка воды или куска хлеба, никто не указал мне, как заработать на пропитание. Люди отворачивались от меня, потому что я не носила рубища и у меня не было кружки для милостыни. Я возвратилась домой, а что было на душе, один бог знает. Я увидела детей, которые не могли заснуть — так их терзал голод, и сидевшего среди них, горько плачущего старика. Он воздевал руки к небу в тщетной надежде. Если бы в тот час лик смерти предстал передо мной, то это было бы для меня меньшим злом, чем вид этих детей. Увидав меня, они бросились ко мне, окружили, пристально заглядывая в лицо, чтобы узнать, не принесла ли я им хоть какой-нибудь еды. Но я возвратилась к ним только со смертельной тоской и отчаянием. Я подошла к мужу и сказала: «Ходят слухи, что в городском монастыре в ведении священнослужителя находятся запасы продовольствия, предназначенного для сирых и убогих. Что, если бы ты пошел к этому священнослужителю, поведал о своем положении и попросил дать тебе хоть малую долю? Ведь мы просим милостыню во имя несчастных детей».

Лицо моего старого мужа осветилось надеждой. Он встал, взял свой посох и, опираясь на него, пошел в монастырь. Там он поднялся в келью священнослужителя и поведал, в каком положении находится, излил слезы, скопившиеся у него на душе за эти дни. Духовный пастырь отнесся к нему с той грубостью, с какой важное лицо часто встречает нищего. «Монастырь, — сказал он ему, — оказывает благодеяние только тем, кто прежде не оставлял его своей милостью. Ты же ни разу не помог монастырю в дни своего благоденствия и благополучия, так что ступай по своим делам да помни, что врата, через которые ты можешь прийти к хлебу насущному, широко открыты перед тобой, а если они кажутся тебе тесными, то знай, что врата, ведущие к преступлению, гораздо шире».

Угнетенный, подавленный, ушел мой муж от священнослужителя, не видя пред собой белого света, чувствуя себя как птица в силках охотника. Проходя через монастырский двор, он заметил в углу мешок с мукой, и что-то подтолкнуло его взять этот мешок. Конечно, если бы не нужда, у несчастного не возникла бы такая мысль. Его охватил стыд, он старался не смотреть в тот угол, отвернулся от мешка, но все же неотвратимо приближался к нему и вот очутился рядом. Он сел возле мешка и заговорил сам с собой: «Эта мука — пища для неимущих и обездоленных. Я именно тот бедняк и есть, я не знаю ни одного человека беднее меня ни в этом городе, ни в его окрестностях. Если желание завладеть этим мешком — преступление, то священнослужитель разрешил мне совершить его, дабы сохранить жизнь». Он взвалил мешок на спину и с трудом пошел, покачиваясь под его тяжестью. Едва выйдя за порог монастыря, он ощутил непомерную тяжесть ноши и понял, что не сможет идти дальше. Он уже готов был сбросить мешок, но тут ему представились голодные дети — его внуки, и он заставил себя идти, то опираясь на посох, то держась за стены. Однако скоро силы оставили его. Он почувствовал стеснение в груди, свет постепенно мерк в его глазах. Вдруг из горла его ручьем хлынула кровь и залила одежду. Несчастный упал без чувств. Он лежал так, пока ночной дозор не увидел его. Стражники, заметив мешок, заподозрили его в воровстве. В это время монахи, которые разыскивали мешок в монастырском дворе и потеряли надежду его найти, закричали: «Куда же запропастился наш мешок?» Они бросились искать пропажу за пределы монастыря и натолкнулись на стражников, что стояли возле моего мужа, распростертого на земле. Они вмиг узнали свой мешок. Не прошло и часа, как мука оказалась в монастыре, а мой муж — в тюрьме. После этого произошло то, что тебе уже известно… О, как я скорблю о нем! Он умер мученической смертью, Да смилуется господь надо мной и моими несчастными внуками!»

После этих слов старая женщина поднялась, вытерла слезы краем одежды и, остановив долгий взгляд на могиле, проговорила: «Прощай, друг моей юности, опора моей старости! Прощай, лучший из супругов и самый верный среди родных! Прощай до тех пор, пока Аллах не соединит нас». Затем она удалилась той же дорогой, которой пришла.

Едва она скрылась во мраке, как я увидел, что еще кто-то потихоньку, крадучись, приближается ко мне. Я укрылся за деревом, ожидая, что последует дальше. Луна меж тем стала всходить на небе, посылая на землю первые нити своих лучей, и я увидел красивую девушку, которая горько плакала. За всю свою жизнь я не видел горя прекраснее. С минуту она что-то искала глазами, и наконец ее взор упал на труп, распятый на ветвях дерева. Девушка подошла к нему, протянула руки к веревкам, стягивавшим его, и, развязав узлы, освободила тело;