Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс Страница 37

– Чего тебе надо, Дарфи? – спросила я, не глядя в его темно-голубые глаза – прямо как у злой собаки. Других белых я всегда называла «мастер». Но только не его.

– Мастер Дарфи, – рявкнул он своим пронзительно-злым голосом.

– Чего ты хочешь?

Много чести называть его мастером. Я весь день провела в поле, потом ухаживала за мальчиком Айрис и другими детьми, которые почти всю ночь жаловались на боль в груди. А еще нужно сделать пластыри, натолочь горчичного зерна для припарок от этой напасти и настоять шалфея к следующему утру. Я уже едва держалась на ногах, а душа едва с телом не расставалась. Спать некогда, слишком много дел. И ни малейшего желания растабарывать с Дарфи, будь он хоть сто лет надзиратель.

Он дернул меня за руку, чуть не заломив ее. Я закусила губу, чтобы не заплакать. Только бы не выдать этому человеку своих мыслей.

– Я тобя выпорю, наглая девка, ты со мной непочтительна!

– Выпорешь? Только попробуй! Мастер Роберт не велел!

Дарфи еще крепче стиснул мне руку. Он знал, что я говорю правду, и эта мысль его грызла. Мастер Роберт и мастер Томас, оба дружно распорядились не наказывать меня, не бить кнутом и тому подобное, поскольку я для них слишком ценна своим умением лечить, принимать роды и прочее. Если кто и мог дать мне нагоняй, так только они сами или мистрис Роберт, и никто другой. Некоторые из здешних обитателей тоже злились на меня, бормотали злобно, завидев, словно я их чем-то обидела. Но Дарфи меня просто ненавидел. И рассчитывал, что я побоюсь перечить ему.

Но той ночью я слишком устала. Вырвала у него руку и цапнула утюг. Холодный. Но все одно железный и тяжелый. И помахала им.

– Чего тебе надо, Дарфи?

Он пристально посмотрел на меня, но отступил, подняв руки и впившись в мои глаза своими, грозно-синими.

– А ты заключи со мной сделку, африкская девчонка. Навроде соглашения.

Я покрепче ухватила утюг.

– Ты ж собя до могилы доведешь, и в полях работая, и с чужими хворями день и ночь копаясь, и за роженицами ухаживая, и все эти свои целебные зелья да отварами с мазями готовя.

Я промолчала, но подумала: «Что ты можешь мне сказать, ирландец, чего я не знаю сама?»

– А ведь я могу сделать твою жизнь куда как легче. – Он понизил голос и зашипел, словно кот: – Ты будь со мной… поласковей, глядишь, и выйдет тобе поблажечка: то в поле разрешу не ходить на рассвете, то еще как позволю отдохнуть от трудов. Кто со мной мил, – он ухмыльнулся, – тому завсегда послабление.

И не успела я и пальцем шевельнуть, как он схватил меня за руку, в которой был утюг. А другой погладил по щеке. Ощущение было, будто по лицу проползла мохнатая гусеница.

– Уж я об тобе знатно позабочусь.

– Нет.

– А у тобе и выбора-то нет. Роберт Нэш собирается подложить тобе к Хьюзу…

Хьюз? Смутные воспоминания о долговязом мужчине, его забавного цвета глазах, его зубной боли. Я запоминала людей по их болезням.

– Зачем?

Дарфи осклабился.

– Пустить на расплод. Как корову.

Сказать было нечего.

– Вот так, значить. Ты пилишься либо с Хьюзом, либо со мной.

У меня одновременно напряглись живот и рука с утюгом. Потом эта рука высвободилась из волчьей хватки ирландца и хрястнула утюгом ему по щеке. Он, шатаясь, с воем потащился вон, а мои губы растянулись в улыбке. Я знала, что потом меня за это выпорют. Но сейчас слишком устала, слишком была зла, чтобы переживать.

Дарфи развернулся и с маха ударил меня по лицу. Я пошатнулась. Но ему было больно, его мотнуло, щека у него кровоточила, глаза наполнились слезами, красная полоса на лице стала шире.

– Сука! Я тебя буду бить, пока… – прошипел он, пошатнувшись, затем расправил плечи, по-бычьи опустил голову и прыгнул вперед. В такой маленькой хижине отскакивать было просто некуда, и я умудрилась просто отклониться, но все же оказалась на расстоянии вытянутой руки.

– Тебе придется сначала меня убить! – крикнула я, пытаясь шевелить онемевшим носом и осторожно ощупывая щеку. Ждала, все крепче сжимая ручку утюга и учащенно дыша. Ждала, когда он снова бросится на меня. Ждала, когда поднимет руку, чтобы либо проломить ему этой железякой голову, либо умереть в бесплодной попытке. Ждала, что он меня схватит, ждала…

Но Дарфи вдруг замер и уставился на меня. Лицо у него уже не было таким розовым, как у многих здесь, а поблекло, посерело. И он медленно попятился, не спуская с меня глаз, словно с опаской прикидывая, что я сделаю. А после прорычал грубым и низким голосом:

– Кайлех[47], кайлех… – Дарфи осенил себя Иисусовым крестом и, спотыкаясь, вышел в открытую дверь, продолжая глядеть на меня через плечо глазами, пылавшими яростью и страхом.

Я стояла неподвижно, открыв рот, утюг в руке так отяжелел, что вот-вот выпадет. Мне казалось, ирландец просто собирается с силами, копит ярость, чтобы вернуться и избить меня или того хуже. Но он, ругаясь, побрел сквозь ночь. Медленно я поставила утюг обратно в очаг, схватила шаткий стул и придвинула к двери. Потом ноги у меня подкосились, я рухнула на пол, силы вытекали из тела, как вода из насоса.

Проснулась я еще до рассвета, села на кровати, сердце билось так, словно собиралось выпрыгнуть из груди, словно Дарфи все еще был здесь. Его-то не было. Но остался образ: широко распахнутые глаза, безвольно разинутый рот, помертвевшее лицо, посеревшая кожа. Я прокляла его, пригрозила держаться подальше. Дарфи назвал меня «кайлех», что бы это ни значило, сделал оберегающий жест, защищая себя от моей злой воли, и ушел. С чего вдруг… и тут я поняла.

Едва проснувшись или начиная дремать, прежде чем моими мыслями завладеют духи сна, я думаю на языке родителей, на языке, которым в последний раз говорила с Джери. И когда я тревожусь или злюсь, именно эти слова приходят ко мне раньше всех остальных, раньше английского или аканского, раньше фонского, раньше португальского. В ту ночь я прокляла ирландца именно этими словами, словами своего родного языка, первыми словами своей жизни. Это был первый раз за долгое время, когда я произнесла их вслух. Но не в последний.

3

Изредка в субботу вечером нам удавалось урвать немного времени и простирнуть одежду в мутной воде.

Мэри Рейнольдс

Дарфи больше не лезет, иногда мелькая по краям моего мира. Но стул к двери я все еще придвигаю.