Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс Страница 36

бы с отцом Джеймса, и долгие дни и недели шли бы бесконечные беседы да споры. Я бы всякий раз при встрече с Джеймсом опускала глаза, словно перед незнакомцем. Он в ответ тоже только молча кивал бы, проявляя уважение к моей семье, повинуясь словам моего отца. Мы бы существовали как бы порознь и одновременно вместе.

Где он научился этому, всем этим манерам, так похожим на те, которые знала я? Впрочем, что толку об этом задумываться. Джеймсу было около тридцати, жена его умерла родами и унесла с собой ребенка. Я же повзрослела и давно оставила позади свои первые крови. Мужа у меня не было, но что женщина и мужчина делают вместе, я знала. Единственного моего ребенка, мою дочку, похоронили на утесе Рифа Цезаря, головой на восход и к восточным землям, где родилась ее мать, приплывшая из-за темных вод. Мы с Джеймсом многое прошли в одиночестве. И теперь предками для нас стали наши родители, сестры и братья. Мы не дети. И сошлись, чтобы заключить собственное соглашение. По крайней мере, мы так думали.

Потому что имелся еще Дарфи. Он всегда крутился рядом с мастером Робертом. А Джеймс, которому разрешали приходить и уходить, жил на ферме Томаса Нэша, и его часто отдавали в наем. И Дарфи это знал. А Джеймс знал, что Дарфи знает. Они обходили друг друга десятой дорогой, а завидев, почти не разговаривали. Не связывались.

Но это все равно как две змеи свернулись в клубок на одной скале, им не выжить рядом: опасно. Дарфи много значил для мастера Роберта. Джеймс много значил для мастера Томаса. А пограничьем оказалась я.

В британской колонии я была собственностью, рабыней, и за тем, куда и когда я иду и возвращаюсь, следило много глаз. Впервые я оказалась на ферме, которую здесь называли плантацией, и каждый мой шаг направляли хозяин и надзиратель. Меня уже покупали и продавали с тех пор, как мы целую вечность шагали по землям, а потом пересекали темные воды на «Мартине», который сперва бросил якорь в заливе на Ямайке, а после отплыл на север, в сторону Саванны. Некоторые из нас сменили хозяев, но из трюма так и не вышли. Тогда благодаря Цезарю до Саванны меня так и не довезли. Но это осталось в прошлом. Нынче же Дарфи пристально следил, чтобы я никогда не забывала, что принадлежу Роберту Нэшу и живу на ферме. И что все зависит от него, Дарфи.

– Да будь ты хоть какая фу-ты ну-ты повитуха или лекарка, позарез нужная хозяину, – кричал он мне, – но для меня ты такая же полевая черномазая, как и все остальные. И будешь пахать в поле, коль прикажу.

И он приказывал, а я подчинялась. И работала до восхода до заката, а часто и до нового восхода, если меня звали к недужным. День проводила в поле, потом шла лечить чью-нибудь хворь, возвращалась в поле, ужинала, ковыляла принимать роды, а потом снова в поле. В маленькой прочной кровати, которую смастерил для меня Джеймс, спать доводилось нечасто: немало ночей я провела в кресле или на тюфяке, кинутом на пол рядом с рожающей женщиной или больным. Но для Дарфи это не имело никакого значения. На рассвете я практически приползала в свою хижину и почти сразу же отправлялась в поле. Как-то раз почти целый день провела, ухаживая за старым умирающим валлийцем, одним из арендаторов мастера Томаса. И в «Белые клены» вернулась, почитай, полумертвая.

Дарфи сразу отправил меня на табачные поля, тянувшиеся вдоль ручья, помогать со сбором урожая. В сезон мы только и делали, что днем и ночью собирали табак.

– Нет, ну неправ он, – проворчала Белянка Энни, протягивая мне чашку с водой и тряпку, чтобы обтереть лицо. Мы работали с рассвета. И я почти не чувствовала ни рук, ни ног, ни тела. – Тебе ж еще со стариком Лливелином всю ночь нянькаться.

Я выпила столько прохладной воды, сколько смогла проглотить, ее ласковая струя стекала по моему горлу и подбородку. Это было приятно. Вытерла лоб и вернула тряпку Энни.

– Ничего.

Она нахмурилась и снова сосредоточилась на работе. Щеки у нее покраснели от солнца, на носу, словно звезды на небе, высыпали коричневые пятнышки – их называли веснушками. Энни дали прозвище Белянка, потому что на ферме имелась еще одна Энни, но эта была самой светлокожей, почти такой же белой, как мастер Роберт, мастер Томас и хозяйка. Белянка Энни с ее золотисто-зелеными глазами и песочного цвета вьющимися волосами, убранными под туго завязанный платок, была очень симпатичной и кого-то мне напоминала. Джеймс объяснил кого. Оказывается, она – дочь старого мастера Нэша и сестра человека, который теперь ею распоряжался.

– Да какой с того толк. Бумагу мне ни в жисть никто не даст, – хмыкнула Энни, без устали борясь с жесткими листьями. – Роберт Нэш, Томас Нэш, старый мастер Томас – все гоняют меня в хвост и в гриву, как и тебя. И Роберт Нэш не раздумывая и меня продаст, и тебя, ежли захочет. Хоть я ему единственная сестра.

Стоял конец июля, и мы собирали тот жалкий табак, который смогли уродить бедные акры леса, принадлежащие мастеру Роберту. Листья нам достались мелкие и обесцвеченные: весна была дождливой, поля затопило, и почти все, что росло, сгнило. Дождевая вода стояла на скудной уставшей почве, ей просто некуда было деваться. Мои ноги, утопая по лодыжки, месили грязь, плотную и тяжелую.

– Дак ты пожалься, – не унималась Энни. – Мастеру Роберту. Он тебя слушает. Ты ж и госпоже легче делаешь, и других лечишь. Деньги ему приносишь, которых на этих полях не заработать. Пожалься, Мариам. Пока сама не захворала.

Я похлопала ее по плечу и пошла к следующей грядке.

– Сама же говоришь, Энни, какой с того толк: ни денег, ни бумаг мне не видать.

Я не хотела обращаться ни к мастеру Роберту, ни к госпоже, ни к кому-либо еще. Я так устала и так долго не высыпалась, что лучше всех понимала: вот-вот упаду и могу больше не встать. Но лучше уж так, чем пожаловаться и получить последствия, с которыми непонятно, как справляться.

Дарфи заявился ко мне однажды поздно вечером, вскоре после того, как я добралась до дома. Следовал за мной, как тень, от хижины Айрис, где я ухаживала за ее мальчиком. Вошел в хижину, которую по-прежнему называли «хижина Мейси», как к себе домой и встал у притолоки, наблюдая, как я разбираю свою корзину.

– Ну до чего же занятая черномазая, – процедил он, прислонившись к дверному косяку