Мальчики - Дина Ильинична Рубина Страница 32

такой Летний сад, какому и Онегин бы позавидовал. Мой, мой заповедный, мой волшебный, мой тополиный Летний сад! До революции он даже носил моё имя: «Аркаша» – так астраханцы звали свою «Аркадию». Затем его перелицевали в Парк имени Карла Маркса, и в народе, соответственно, он стал «Карлушей»; народ на моей родине чрезвычайно пластичен и в языке согласен следовать рука об руку с властью.

Мы жили буквально в десяти минутах пешего ходу от моего рая… И много лет спустя знаменитые Кижи не произвели на меня того убойного впечатления, какое производят на любого человека, ибо в детстве я рос под сенью застывшего деревянного кружева Летнего театра, вблизи ажурного вихря его тюлевой красоты…

Каждое появление там – как вступление армии-победительницы в завоёванный город. Праздник, фанфары, предвкушение удовольствий, порой запретных! Мы с дедом ступали в глубокие-высокие ворота-башню – сказочный терем с полукруглой аркой и четырёхгранной остроконечной башней с флагштоком… а выныривали уже в другом мире.

Сразу за воротами вдаль убегала широкая и длинная аллея, усаженная старыми раскидистыми тополями. Это было царство зеленовато-узорчатого света, с беспрестанной игрой солнечных зайчиков над клумбами, пестрящими бархатцами, анютиными глазками, флоксами и пионами.

Тут же, у ворот, дед покупал у «мороженной тётки» и вручал мне бумажный стаканчик с плоской деревянной лопаткой, всаженной в сливочный холм. В руке стаканчик нагревался, мороженный холм оседал, я нетерпеливо подгонял это таяние ледника, ибо сладкая жижа на дне картонки была самым восхитительным лакомством; я просто выпивал её, щеголяя потом сливочными гусарскими усами, пока дед, настигнув мою увёртливую педальную машинку, не вытирал эти сохлые усы своим носовым платком.

В другом киоске продавались «витые» – астраханские недопончики («Мне три витых, пожалуйста!») – не круглые, с дырочкой, а полукруглые, обсыпанные сахарной пудрой, очень вкусные, пока горячие.

А колесо обозрения! Раз двести мы с дедом взмывали над городом, и всякий раз он говорил мне: «Видишь наш дом?», и я в диком восторге кричал: «Да!!! Да!!!» – хотя никогда не мог его разглядеть.

Аттракцион «Самолёт», висевший на железных шестах между гигантскими опорами, был недостижимой мечтой: дед раз и навсегда запретил «вегтеться, как идиот, вниз мозгом!». «Так космонавты тренируются! – кричал я в слезах. – Они что, тоже идиоты?!» «Вполне допускаю», – невозмутимо парировал мой противный дед.

Надо отдать ему справедливость: это было действительно опасное испытание. Два человека садились в самолёт. Пропеллер начинал крутиться, надсадно скрежетать, перекрывая остальные звуки парка, самолёт раскачивался взад-вперёд, постепенно увеличивая амплитуду… И вдруг совершал полный круг, петлю Нестерова! И ещё раз! И ещё!!! Дух захватывало! Я отказывался уходить, расставленными ногами, как баран, упираясь в землю, неотрывно глядя на отважных покорителей безумного аттракциона. Дед дёргал меня за руку и говорил: «Вон, видел – лужа на земле? Это их мозг чегез уши вытек…»

Но самой волнующей загадкой, жемчужиной в раковине парка был (слева в конце аллеи) Летний театр – весь струнный от тонких витых колонн, воздушный, лёгкий, сказочный деревянный ларец с двумя остроконечными пинаклями. Я был влюблён в его застывшее кружево, мог смотреть на него часами, придумывая спектакли, какие «в древности» игрались на его сцене, воображая зрителей, сто лет назад приходивших на представления.

Внутрь уже много лет никого не пускали: здание обветшало и требовало серьёзной реконструкции. «Поди найди сегодня мастеров, – говорил дед, – вровень с теми, кто создал это чудо».

Потом уже мы с Жоркой сами бегали туда со своей Красной набережной, и Жорка подначивал меня проникнуть внутрь, уверяя, что в воротной башне и в самом театре можно наделать кучу тайников. Однажды уговорил, и мы пробрались на аварийную галерею театра. В отверстии между прогнившими деревянными, дивной красоты перилами первого яруса ложи, в розовой мгле тёмного зала, пропахшего кошками, мы спрятали какую-то чепуху, чтобы наведаться туда через семьдесят лет – так Жорка назначил. Он любил круглые цифры: пятьдесят, семьдесят, сто…

Это был один из первых его схронов, в которые он меня посвятил.

А когда, почему и как началось это лисье закапывание кусочков жизни по разным углам, как превратилось даже не в манию, а в дело всей жизни… – этого сказать не могу. Может, в тот год, когда пришло известие о смерти его матери?

Помню несколько отрывистых фраз, услышанных мною. Разговор между дедом и Тамарой на нашей кухне. Разговор она затевала секретный, но была глуховата и потому говорила громче, чем требовалось, то есть просто орала на весь дом. Дед, наоборот, бубнил что-то мягко-увещевательное. Я же обладал длинным носом, который, как Буратино, на всякий случай совал во все дыры, боясь пропустить что-то грандиозно-тайное. Чтобы я проследовал дальше по коридору или прикрыл дверь в свою комнату, когда на кухне звучат приглушённые голоса? – да такого в жизни быть не могло. Тем более что Тамара, повторяю, голосом своим взволнованным не владела, даже слегка взвывала, шмыгая носом:

– Макаро-о-оныч… ну как я ему скажу, а? Как я его враз круглым сиротой сделаю?

Если я правильно понял, Тамаре прислали телеграмму из той психушки, где держали чокнутую Жоркину мать. Почему именно Тамаре, а не дядь Володе, прямому родственнику мальчика? Да потому, что Тамара всегда за всё отвечала, сама себя назначала ответственной: по подъезду, по сбору денег на похоронные венки, по проведению субботника, по воспитанию чужого мальчика… Её отношения с Жоркой – тема особая и трогательная, когда-нибудь под настроение и рюмку расскажу.

– Это всё же мать, а? – подвывала она. – Макароныч?! Виноватая, больная, сумасшедшая… Но дело-то она довела до конца, сдюжила, а? Это ж тоже воля нужна: петлю завязать, да на стояк её приладить, да с унитаза прыгнуть…

Вытаращив глаза, я стоял под дверью кухни и жадно слушал эту восхитительную сагу. Из сбивчивого бормотания Тамары выходило, что не в первый раз Жоркина мать пыталась свести счёты с жизнью, пока, наконец, не преуспела в этом – в больничном туалете. Я понял, что с дедом Тамара пришла советоваться: говорить ли Жорке о смерти матери, и если да, то КАК говорить; или погодить, чтобы маленько подрос.

Дед её довольно сурово оборвал:

– Нет уж, Тамага. Никакой лжи не надо. Смегть жизни не стгашнее, а жизни он уже хлебнул. Выдюжит.

– Так что, – ужаснулась она, – брать его и ехать на похороны?

– А иначе и быть не может, – отрезал дед. – Мать пговодить – высший долг сына.

Я на цыпочках ушмыгнул в прихожую и выскочил во двор – разыскать Жорку и вывалить на него ослепительную новость. Меня давно интриговала его загадочная сумасшедшая маманя, интересно было посмотреть, как Жорка примет известие: скажет что-нибудь, заплачет