Мальчики - Дина Ильинична Рубина Страница 33

«Давай вернёмся через сто лет!» – предложил я азартно в тот момент, когда в розоватой кошачьей мгле Летнего театра он расписывал, как старинными людьми мы возвращаемся, пробираемся к заветному лазу и…

Но не успели: однажды вечером – нам с ним было лет по двенадцать – я задремал на диване, а проснулся от яркого света: над городом расцвела необычайная заря. Вскочил с дивана и подбежал к окну.

Горел Летний театр… И так празднично горел, ликующим таким жаром! Бледно-оранжевое свечение охватывало изрядную часть вечереющего неба. Далёкие крики разносились над городом, где-то гудели сирены пожарных машин. А минут через пять в нашу дверь загрохотали кулаком: это прибежал Жорка. И мы стояли рядом, соприкасаясь плечами, оба в майках и трусах, смотрели на зарево пожара из окна кухни, понимая, что ничегошеньки, ничегошеньки сделать не можем…

Улетал в небо, истаивал в гудящем пламени мой кружевной восторг – мой театр, со всеми его тюлевыми-резными чудесами, с придуманными про него историями, призрачными артистами и зрителями – моё детство, мои педальные машинки, моё мороженое, сладкая жижа на дне бумажных стаканчиков, вкуснее которой нет на свете, наш заныканный клад на сто лет – всё сгорело до чёрной древесной трухи, такой страшной, такой тоскливой при утреннем свете.

Позже на этом месте воздвигли другой Летний театр, бетонный могильный курган; у острых на язык астраханцев он немедленно получил кличку «Элеватор». Действительно, похож. И по сей день никогда ничего хорошего в нём не происходило.

Вспомнить бы, что мы там с Жоркой прятали – в детском тайнике нашего сгоревшего Летнего театра…

4

Если вспоминать все пожары моего детства (почему-то в те годы пожар считался стихийным явлением, как сильная гроза; никто не заморачивался расследованиями поджогов – пожар он и есть пожар); если, говорю, вспоминать прочие огненные всполохи, надо бы рассказать о загадочном Горелом доме, который гнилым зубом торчал у нас во дворе за гаражами. Возможно, давным-давно, до революции, – двухэтажный, с фронтоном, с двумя колоннами на крыльце, – он принадлежал какому-нибудь доктору или адвокату. Но лет сорок назад был обглодан пожаром. Ко времени моего детства уже никто и не помнил, что там стряслось: то ли подпалили его по соседской злобе, то ли случайно он занялся от чинарика, брошенного в палисадник, полный тополиного пуха; а может, просто старую проводку закоротило. Но сгорел он не полностью, занялся, вспыхнул, попыхтел-поиграл пламенем и заглох.

Мы ещё называли его Домом ведьмы: там, в одной из двух пригодных для жизни комнат, обитала бродячая старуха. Бродячая, потому как целыми днями шныряла с тачкой по окрестностям, собирая всякий хлам – старые газеты, оставленные на скамейках, бутылки, жестяные банки, дырявую обувку и прочее барахло, которое потом сдавала в контору «Вторсырьё». Мы за ней бегали следом, глазели на тачку, та была изумительна: собранная из двух старых велосипедов, трехколёсная, с велосипедными багажниками по обеим сторонам, даже со звоночком. Чудо-тачка! Сегодня её бы назвали дизайнерской.

Ох и лютая была старуха! Страшно нас гоняла. Если мяч в игре случайно влетал к ней в открытое окно, она выбегала во двор с огромным ножом, с мячом под мышкой и показательно протыкала мяч с каким-то увлечённо-озверелым лицом. Всегда казалось, что на мяче не остановится, пойдёт тем же ножом и нас рубать. И страшно, и смешно было – мы с криками разбегались…

На чердак того Горелого-недогорелого дома мы часто лазали в сумерках с фонариками: клад искали. Верхний этаж и чердак над ним были заколочены, но снаружи к слуховому окну поднималась лестница, тоже недообгорелая. Висела на двух ржавых крюках, до земли не доставала, ухватиться за первую целую перекладину можно было, только встав на три ящика, поставленные один на другой. Круглое слуховое окно было заколочено, но гвозди мы повытаскивали, легко сдвигали доски и влезали внутрь…

Эта самая горелая нора, Дом ведьмы, была для нас истинным клондайком. Среди барахла, снесённого на чердак за жизни разных поколений жильцов, среди калечной мебели, драных гобеленов, ящиков со всякой некомплектной дребеденью вроде надбитых чашек, испорченных патефонов и множества дореволюционных фотографий (до которых нам тогда и дела не было, мы разбрасывали их по полу чердака, наступали, отшвыривали ногами) – находилось и кое-что поценнее. Мы охотились за старыми бумажными деньгами, за монетами екатерининских времён; их охотно скупали дяденьки на маленьком воскресном рынке нумизматов и филателистов в Морском садике.

Старуха бы рехнулась, узнав, сколько добра мы потаскали у неё из-под носа.

Можно себе представить, как я был озадачен, когда однажды выяснилось, что другую полусгорелую квартиру, вернее, просто большую комнату с проломленными после пожара перегородками, занимал тот пожилой Жоркин дружок, к которому взрослые во дворе уважительно обращались по заковыристому имени-отчеству: Цезарь Адамович, мы же, пацаны, за глаза звали «поляком», может, потому, что свою речь он частенько пересыпал: «Вот у нас, в Польше…» Мы закатывали глаза и понимающе переглядывались: ага, у нас в Польше пан тот, у кого – больше.

Да и не был он никаким поляком. Откуда я знал? Однажды мы с дедом столкнулись с ним в овощных рядах на Больших Исадах, где выбирали дедову любимую «брикадель»…

* * *

…Тут снова, пожалуйста, присядем, ибо ноги не держат (нет, я трезв как стёклышко!) – просто недостанет сил стоя вспоминать алое сияние летнего астраханского дня на овощных рядах Больших Исад – главного астраханского рынка. Тут, пожалуй, и возлечь бы пристало, как римляне на пиру…

По всей матушке-России «помидор» – это овощ мужского рода. Но только не в Астрахани. «Помидора, помидорка» – по этому слову я узнаю земляка в любой части света. Кстати, и баклажаны у нас именуют по-своему: «демьянки». Но к чёрту баклажаны, в Астрахани они такие же, как и везде, а вот помидоры…

Помидорина сорта «брикадель», ярко-алая, как флаг Советского Союза, королева астраханских томатов, бывала больше килограмма весом, куст ломала и лопалась от сока. А на разрезе – помидорное мясо с редкими семечками, при виде и запахе которого аппетит захлёстывал даже после сытного обеда. Особенно вкусна «брикадель» в знаменитом «астраханском» салате: огурцы, помидоры, сладкий фиолетовый лук, подсолнечное масло – и больше ничего; но помидора должна задавать тон. И маслица плеснуть от души, а чтобы раскрылась помидорная душа «во всю грязь», хозяйки