Мальчики - Дина Ильинична Рубина Страница 31

привычками и простыми запросами, вроде дядь Володи Демидова с его музыкальными запоями или шубной спекулянтки Катерины Федосеевны с набором её разнокалиберных мужей. Но межклассовых стычек не помню, наши работяги отлично уживались с «интеллэхэнцией» – может, потому, что наша профессура, типа моего деда, сама происходила из очень простых семей…

* * *

Какие чудные персонажи обитали в этом невероятном человечьем заповеднике! Взять Жана, нашего несменяемого управдома. Вообще-то звали его почтенно: Иван Георгиевич, и карьера его могла ошеломить даже бывалых людей. В юности Жан был балеруном. Затем – милиционером. Затем – общественником. Я не намерено пропускаю промежуточные фазы данной биографии, именно так он и аттестовался. Кроме того, Жан коллекционировал копейки и… духи. О соседях сплетничал и рассказывал гадости. Когда останавливал нас во дворе, становился в третью позицию и голову поворачивал в профиль, словно сейчас закрутится в фуэте. Мы с Жоркой ходили у него в друганах, так как однажды подарили ему найденную на чердаке Горелого дома медную монету правления Екатерины номиналом в 2 копейки. 1764 год… «Да ну, – сказал Жорка, – две копейки, тоже мне клад…» А красивая была монета: на реверсе – святой Георгий, пронзающий копьём дракона.

Подарили Жану – дурачьё, недотёпы. С другой стороны: как бы мы её с Жоркой поделили?

А может, та монета, которую мы не могли поделить, была прообразом нашего будущего клада, неделимого клада всей нашей жизни номиналом в неоценимый капитал?

Как сейчас понимаю, Жан, бедный наш управдом, всю жизнь скрывал свои томные предпочтения; всю жизнь у него по очереди жили какие-то «племяннички» и «младшие братики». Один сменял другого, исчезая навеки после неистовой визгливой драки. Порой физиономия Жана, благоухавшего духами «Ландыш серебристый», расцветала нежным фиалковым кровоподтёком, или по ней причудливой виньеткой вилась царапина. Думаю, он и о соседях сплетничал, создавая себе дымовую завесу. Бедный, бедный Жан, бедный милиционер, балерун и общественник.

Вообще, наш несуразный дом словно бы отражался в несуразных судьбах и характерах своих обитателей. Та же великая спекулянтка Катерина Федосеевна, меняя мужей чуть ли не каждый год, выкидывая их «в чём стоял», тем не менее ревниво приглядывала за своим пусть и временным имуществом. Однажды я стал свидетелем жестокого наказания Тамарки-татарки, которая всего лишь попросила тогдашнего мужа Катерины Федосеевны взгромоздить её огромный ковёр на перекладину турника, чтобы удобнее было выбивать из него пыль. Углядев из окна кухни это вопиющее посягательство, Катерина Федосеевна вылетела из подъезда тяжёлым снарядом и с разбегу повалила Тамарку-татарку на землю, попутно огуливая по бокам её же выбивалкой. «Это мой мужчина! – кричала она, – сама вытряхивай свои ковры себе на голову!!!»

А Серафима Арестовна под дворовой кличкой Агрессоровна! Вот где неаполитанская тема в гуще астраханского бытия. Фамилия её была – Шапиро, и себя она именовала в третьем лице, всегда с эпическим зачином: «Если Шапиро хочет сказать, Шапиро скажет!» Жила с внучкой Белкой, застенчивой девочкой, жертвой бабкиного террора. Когда Белка вытянулась и похорошела, бабка принялась энергично отваживать от неё женихов. Если за девушкой заходил ухажёр, Агрессоровна вышагивала в прихожую, шла на молодого человека всем телом и властно произносила: «Скажите ей, чтоб она надела тёплые штаны, там собачий холод!»

Сама она холодов не видала лет двадцать: когда Агрессоровне стукнуло 50, ей вырезали жёлчный пузырь, и с тех пор на улицу она не выходила, жизнь двора посреди великой империи наблюдая с балкона: «Шапиро не станет сидеть со старухами на лавочке!»

Балкон их парил над двором, как знаменитый балкон Папы Римского, откуда тот обращается к своей пастве. Приставив ладонь козырьком ко лбу, Агрессоровна всматривалась в безобразия, указывала на недочёты, требовала, взимала, наставляла, обличала… «Если Шапиро хочет сказать, Шапиро скажет».

Со своего капитанского мостика она курировала вечернюю и ночную жизнь разросшихся кустов сирени в дальнем углу двора, у кирпичной стены гаражей. И если из темноты оттуда неслись стоны неосторожной парочки, Агрессоровна (в своей белой ночной рубашке и вправду – вылитый Папа Римский!) истошно кричала с балкона: «Да помогите же ей кто-нибудь, идиоты!»

3

В КаспНИИРХе дед проработал всю жизнь, попутно защитив кандидатскую и докторскую диссертации по ихтиологии, написав несколько монографий. Последняя из них, «Воспроизводство белорыбицы» (дед, кстати, самолично руководил операцией по спасению этой самой белорыбицы), была им написана уже после перенесённого инсульта… Короче, он проработал на одном месте до своих мафусаиловых лет, оставаясь любимцем коллег и младшего персонала и – рехнуться можно! – эталоном доброты, внимания и учтивости.

Да-да, трудно поверить, но: домашний тиран, громовержец родного сортира, держиморда кухонной лохани, мой дед Макароныч, человек тяжёлый и взрывной, на работе с сотрудниками и подчинёнными являл пример мягкости и долготерпения.

Зато дома…

Боже, как сотрясались буфеты, как стулья летали, как опадала штукатурка с косяков захлопнутых дверей, когда они скандалили с мамой! Как они воевали, эти родные отец и дочь! Оба импульсивные, нетерпимые, не уступали один другому ни на грош. Он кричал своё: «Сгоги, холега!!!», мама хватала всё, что под руку подвернётся, и швыряла в деда. Тот нырял в кабинет, и тарелки с грохотом разбивались о закрытую дверь. (Я потом много раз видал подобные сцены в фильмах итальянского неореализма, никогда не считая их постановочными.) Дед высовывал пегую бороду в дверную щель и орал:

– Тебя надо взнуздать, как лошадь! Загаза! Холега! Сгоги!

– А-а-а!!! Ты… ты матери говорил «сгори», вот она и сгорела от рака!

Дед запирался у себя в кабинете, мама валилась на диван и рыдала в подушку, я болтался по дому неприкаянный… Настоящим зрителем – ценителем подобных сцен я не считался: ни тот, ни другая за достойную публику меня не держали. Арбитром и переговорщиком был отец, который приходил с работы поздно и вместо ожидаемого ужина и семейного уюта обнаруживал забаррикадированного в кабинете тестя, воющую жену с опухшим носом, холодный дом и пустую кухню… Выслушав гундосую маму, он вздыхал и костяшками пальцев выбивал на двери в кабинет деликатную дробь.

– Это ты, Гриша? – опасливо спрашивал дед из-за двери, выходил и, как нашкодивший пятиклассник, плёлся за отцом в кухню.

– Ма-арк Аро-оныч, – заводил отец привычную шарманку. – Ну к чему эти обоюдные потрясения? Обиды, оскорбления… Она же дочка ваша, Марк Ароныч, что ж вы её доводите…

– Я-а?! – потрясённо вытаращивал глаза дед, словно услышал бог знает какую ересь, бог знает какую оголтелую напраслину. – Я-а-а?! Я пгосто подошёл к Танечке и деликатно спгосил: «Зачем диктат?»

* * *

…Я был его единственным внуком, и он, конечно, меня любил. «И в Летний сад гулять водил»… Нет, серьёзно. Моё детство осенял