Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков Страница 3

class="a">[10]. Таким образом, нравственный и политический урок уважения непредсказуемости будущего – это урок свободы. Роберт Коллингвуд в свойственной ему парадоксальной манере доказывал, что нельзя понять, что история является автономной наукой, не поняв при этом, что человек свободен. Тем самым он затрагивал основополагающий вопрос: при условии уважения неизвестности события именно история позволяет мыслить одновременно свободу человеческого действия и принуждение, накладываемое ситуацией[11].

В цитированном выше труде Эрнста Нольте также указывалось на то, что беспристрастность, к которой стремится историческое мышление, не может быть божественной, а потому безошибочной. Она не может избежать опасности перейти на одну из сторон, пусть даже скрытным и субтильным образом. Но, если использовать юридическую метафору, она представляет собой стремление поставить на место военно-полевых судов и показательных процессов регулярное судопроизводство, в котором выслушают и свидетелей защиты, а судьи не только сугубо формально отличны от прокуроров. Отдельные приговоры будут разными и между смертным приговором и оправданием там будет и промежуточная ступень. Несмотря на это, они не безошибочны, и не исключается и пересмотр приговоров.

Нольте вполне справедливо писал, что если бы Гитлер победил, то в покоренной немцами Европе историография на века превратилась бы в его восхваление и многие люди (за исключением жертв), о которых никто бы не упоминал, были бы счастливее, поскольку были бы избавлены от необходимости обдумывать и сравнивать. Многие сегодняшние антифашисты были бы убежденными поборниками режима. Только для исторического мышления и пересмотра не нашлось бы места, а потому люди, мыслящие исторически, воспринимались бы в этой системе как отрицательные типы и не имели бы никакого права на существование. Но даже понимание этого не должно толкать их к тому, чтобы задним числом вступать в ряды сражающихся современников[12].

Для того чтобы показать внутреннюю логику взаимодействия политической традиции и политической культуры, с одной стороны, и политической действительности в специфических условиях первой трети XX века в Германии, с другой стороны, потребовалось разрешить ряд «наползающих» друг на друга задач. Довольно сложно было отделить позитивное и негативное в немецкой традиции, где, как известно, мифы нации и мифы демократии мирно сосуществуют до поры до времени; серьёзную научную задачу составляло также новое истолкование политических условий возникновения особенно мощного немецкого национализма в межвоенный период (Версальский мир, Ноябрьская революция, специфические условия Веймарской республики); сама по себе «немецкая идеология» и её проявления также требовала целенаправленного анализа и параллелей с политическим мышлением основных идеологов «консервативной революции» и, наконец, весьма деликатную научную цель составил пересмотр ряда устаревших позиций отечественной историографии в отношении исторической и политической обусловленности национал-социализма. На всем протяжении исследования я стремился не упустить из виду эту сложную и комплексную цель. В мои намерения не входит разбор конкретных проблем немецкой истории, поскольку в этом случае изложение выйдет сумбурным, не удастся избежать повторов… Важной задачей представляется также пересмотр некоторых устаревших российских моральных позиций в отношении германской традиции в целом, которые, впрочем, легко объяснимы и на них в мире никто внимания не обращает и не обратит, если мы это сами не сделаем. Эти позиции мало того, что всегда были не очень адекватны и справедливы, к тому же в наше время они очень сильно устарели, ибо немцы в послевоенное время смогли совершить национальное покаяние невиданных масштабов и создали действительно жизнеспособную и устойчивую демократию на основе собственной политической культуры, между прочим, той самой, которая привела к нацизму. Аналогия с нацизмом и немецкой послевоенной ситуацией, с одной стороны, и большевизмом и нынешней российской действительностью, вернее, ожиданиями подобных Германии перемен в сторону демократии в нашей стране – с другой, обнадеживает…

Пролог: политическая культура и социальные мифы

Истинная историография уже в силу своего метода связана с мифом. Ибо при всей связи истории с логосом, даже с логическим, призвук которого есть в любом мифическом акте, лишь через мифическую проекцию человеческой души и ее структуры, лишь через проекцию человеческого духа в событийное может быть достигнуто историческое познание, только так анонимный поток событий может быть разложен и расчленен на «единицы», на те исторические единицы, воссоединение которых делает зримой общую картину истории.

Герман Брох[13]

Любая реформа, кроме моральной, бесполезна.

Томас Карлейль

Если мне говорят, что дьявола не существует, это просто миф, я отвечаю: дьявол – это и есть олицетворение мифа, именно поэтому он и существует, и продолжает орудовать.

Швейцарский писатель Дени де Ружмон[14]

Рано или поздно мифология проявится как основание истории, поскольку мифы отбираются историей – они не могут проявиться сами по себе в силу простого выбора.

Ролан Бартес[15]

Особенности политической ситуации после Первой мировой войны в Европе и Германия.

«Времена счастья народного, – писал некогда Гегель, – это пустые страницы в книге истории». Слова Гегеля нужно понимать так, что в годы народного благоденствия не только ничего не «происходило», но и времена эти были духовно убоги и плоски. Эти слова не могут быть отнесены к истории Веймарской республики, короткий век которой (11 августа 1919 г. – 30 января 1933 г.) был недолог, но насыщен политическими и духовными перипетиями и завершился установлением нацистской диктатуры. Начало первой немецкой демократической республики совпало с первым подъемом и расцветом демократической идеи, демократических институтов и духа демократии (второй подъем, не прекращающийся до сих пор, последовал после 1945 г.). «Ничто не казалось после окончания Первой мировой войны, – писал Йоахим Фест, – столь непререкаемым, как победа демократической идеи. Над народами возвышалась бесспорно и неопровержимо, как объединяющий принцип эпохи, идея демократии»[16]. Но это было обманчивое впечатление: в межвоенной период мимолетный расцвет демократии во многих европейских странах быстро сменился установлением фашистских, военно-монархистских, бюрократических, авторитарных режимов и клик. К концу 30-х гг. гражданское общество сохранилось лишь в 13 европейских странах (6 республик и 7 монархий): Франции, Англии, Бельгии, Голландии, Люксембурге, Швеции, Дании, Норвегии, Финляндии, Чехословакии, Швейцарии, Ирландии, Исландии. На остальной части Европы раскинулось обширное автократическое пространство, в которое входило 16 стран: СССР, Германия, Австрия, Италия, Португалия, Греция, Болгария, Венгрия, Югославия, Албания, Румыния, Латвия, Литва, Эстония, Польша, Испания.

Эта удивительная синхронность развития европейских государств, массовый отказ от начавших было утверждаться демократических принципов в пользу авторитаризма или тоталитаризма как в Германии, так и в СССР имели собственные причины. В то же время разумным выглядит предположение, что могла иметь место и общая закономерность политического развития европейских стран в межвоенный период. Эта