Философия истории во Франции - Иван Владиленович Кузин Страница 22

он никогда не узнает. Усилия этнолога подобны воображению нищего – придумывать миры, в которые он никогда не попадет. То, что он воскрешает, – лишь его мечта»[13]. Поэтому историк-практик укрепляется в знании, что он скорее имеет дело с различиями, прерывностями и границами, нежели со сходствами, преемственностью и однозначной исторической определенностью. С этой точки зрения Серто проводит различие между историей и «памятью».

Эмпирика и коммеморативность памяти обеспечивают формирование умиротворяющей иллюзии – между прошлым и настоящим существует общность и непрерывность.

В случае с историей невозможно полагаться на свои интуитивные переживания, так как историку очевидно, что он лишен непосредственного доступа к прошлому опыту (у него нет живых воспоминаний). И отсюда делается неизбежный вывод о существовании «другой» истории, недосягаемой для понимания.

Однако именно в такой момент ускользания прошлого и происходит рождение историка. Отсутствие прошлого оказывается конституирующим основанием исторического дискурса. Для написания истории необходима констатация разрыва между прошлым и настоящим. Историк должен признать существование непознаваемых для него вещей, но такие пробелы и столкновения с подобной инаковостью мотивируют его создавать представления о таких вещах. Появляющаяся здесь временная дистанция заставляет устремляться не столько к воспроизведению прошлого в его первозданном виде, что является неразрешимой проблемой, сколько к установлению и налаживанию диалога с прошлым ради его реконструкции в той форме, которая была бы наиболее приемлема для настоящего.

Тем самым для реконструкции прошлого дистанцированность от него вовсе не является помехой.

Устремление историка состоит в том, чтобы вновь и вновь ставить вопросы своим «предкам», так как если мы можем не понимать их и не соглашаться с ними, то их жизнь как бы продолжается вместе с нашей. В этом смысле история прошлого всегда оказывается его интерпретацией: историчность события заключается не в том, что к нему нельзя прикоснуться стороннему субъекту, а, наоборот, в том, чтобы это событие было включено в различные времена, в творческий диалог с меняющимися во времени субъектами истории.

В результате в поле зрения Серто оказывается не столько само по себе изучение истории, сколько исследование ее «производства». Ему становится ясно, что самим актом написания истории, с самого его начала, историк отрывает произошедшее от настоящего, т. е. своим документирующим (письменным) действием превращает его в прошлое.

История – это не повторяемость, а постоянное творчество, через которое только и возможно рождение будущего. Серто исходит из невозможности теоретически объективного знания, так как оно было бы равнозначно представлению человека, существующего без свойств. Поэтому бессмысленно пытаться достигать объективности в своем собственном анализе и стремиться сводить все к структурам и иерархиям при работе с культурно-историческими моделями. Наоборот, собственные субъективные оценки должны рассматриваться как необходимая сторона проводимого историком исследования. А из этого следует, что производство ревизии является обязательным условием исторического исследования, так как определение дистанции между прошлым и настоящим невозможно без нововведений, без создания объектов исторического знания, о существовании которых не приходится говорить до тех пор, пока историк не покажет их нам.

Из понимания, что историк имеет дело с фиксацией разрыва между прошлым, которому адресованы его вопросы, и настоящим, пребывая в котором, историк пишет, возникает письмо. Серто посвящает этой проблеме свою работу «История как письмо» (1975). Прежде интерпретации «истории как письма» перед историком, занимающимся написанием истории, были факты и легенды, и историк должен был их отделить друг от друга. Сегодня же факт перестал быть знаком истины, поэтому задачи историка изменились – теперь ему необходимо представить читателю только связное повествование. В результате современная историография во многом превращается в речевую практику философии, лишенную осознания своей природы. Видя подобное положение дел, Серто нацеливается на то, чтобы отказаться от условности метаязыка, сводящего все к единому целому, и устремляется на выявление взаимосвязей между ограниченными операциями науки и тем, что они не замечают в «реальности», высказываясь о ней.

Письмо как историческая практика – способ смыслового воспроизводства области значимого для нынешнего дня. Этот опыт является символическим представлением двойного отсутствия – прошлого, которое отсутствует в настоящем, и историка, который, отсутствуя в прошлом, производит здесь и сейчас по отношению к нему свою работу.

Предметом исторического дискурса является уже ушедший мир, поэтому прошлому дается место именно на письме. Завладение историей происходит на письме благодаря свидетельствам, которые открываются через их отстранение от настоящего, что достигается за счет отдаленности настоящего от своего предмета. История ритуализирует форму погребения, т. е. «она изгоняет смерть, вводя ее в дискурс»; она «устраняет мертвых, чтобы было место для живых»; она «освобождает настоящее» и «вновь представляет мертвых, но уже на проложенном сюжетном маршруте»[14]. Этой отдаленностью от «реальности» (истории) является речь (письмо), которая и созидает историю: «Назвать отсутствующих в доме и ввести их посредством языка в пространство письма – значит освободить квартиру для живых через акт коммуникации, который объединяет отсутствие живых в языке с отсутствием мертвых в доме»[15].

Таким образом, письмо и история как письмо предстают в своей двойственной, парадоксальной функции: они воссоздают и воспроизводят прошлое («другого») через созидательное отстранение от него.

В итоге Серто формулирует методологию чтения текстов прошлого, которая основана на:

1) осознании существующей непреодолимой дистанции между прошлым и ученым-историком («путь очищения»);

2) определении логической структуры источников («путь озарения»);

3) герменевтическом истолковании «другого», который является объектом исследования («опыт соединения»).

Тем самым Серто создал концепцию «историографической операции», в которой были раскрыты три взаимосвязанные схемы:

1. История – это социальный продукт, так как доктрина превращается в абстракцию, если в ней отсутствует связь с обществом. Можно больше сказать: научное исследование, в котором не говорится об отношении к обществу, нельзя считать научным.

2. История – это практика, так как является соотношением между документом и его реконструкцией, между предполагаемой реальностью и способом ее интерпретации.

3. История – это письмо, так как представляет собой совмещение науки и вымысла, научности и повествования, науки и мифа.

Задача историка состоит в том, чтобы минимизировать ошибки текста, найти ложное, разоблачить фальсификацию, отдавая при этом себе отчет в том, что не бывает окончательной и бесповоротной истины в воспроизведении прошлого: «Какой бы она ни была, истина разыгрывается в межличностном пространстве, как пространстве, которое, благодаря языку, для каждого открыто как для возникновения, так и для исчезновения другого»[16].

РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА

Арон Р. Избранное: Введение в философию истории. М.: ПЕР СЭ; СПб.: Университетская книга, 2000.

Арон Р. Измерения исторического сознания // Философия и общество. 1999. № 2.

Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. М.: Научный мир, 2003.

Рикёр П. Время и рассказ. Т. 1–2. М.; СПб.: ЦГНИИ ИНИОН РАН; Культурная инициатива; Университетская книга,