Турецкие войны России. Царская армия и балканские народы в XIX столетии - Виктор Валентинович Таки Страница 30

Липранди не уделял много внимания Танзимату и предшествовавшим ему реформам Селима III и Махмуда II – его интересовала не столько политика центральных властей, сколько ситуация на местах. По этой причине созданная им картина Османской империи и османского способа ведения войны не вполне учитывала те изменения, которые происходили в середине XIX века. В этом смысле военно-статистические описания Липранди демонстрируют общую тенденцию ориенталистской литературы представлять Восток как застывший во времени, закосневший, стагнирующий или даже находящийся в упадке[348]. Однако это игнорирование изменений означало, что составленные Липранди описания Османской империи и ее военной организации были изначально устаревшими, и дальнейший ход Танзимата только усугублял этот недостаток. Это обстоятельство объясняет, почему Липранди как эксперт по Европейской Турции не пользовался большим спросом у российских стратегов и командующих[349].

В то же время военно-статистические труды Липранди позволяют понять ментальность русского офицера Николаевской эпохи. В частности, они свидетельствуют о том, что ориентализирующие репрезентации Османской Турции сочетались у образованной части российского общества со все более критическим взглядом на Европу. Жаркие дебаты вокруг знаменитого труда Эдварда Саида относительно западных представлений о Востоке спровоцировали среди прочего и исследование «оксидентализма» в смысле совокупности негативных образов Запада, созданных представителями незападных обществ[350]. Немалое количество таких текстов можно найти и в русской литературе, наиболее ранние из которых относятся к концу XVIII века, то есть периоду, когда русская галломания достигла своего апогея[351]. Это критическое отношение к Западу развивалось по нарастающей после 1815 года и в особенности в десятилетия, предшествовавшие Крымской войне.

В каком-то смысле призрак Крымской войны появился уже в начале 1830‑х годов в контексте новой революционной волны в Европе. Июльская революция 1830 года во Франции, вскоре спровоцировавшая революционные события в соседней Бельгии, отозвалась эхом и в Ноябрьском восстании в Польше в конце того же года. В результате Старый континент разделился идеологически на «Европу двух», состоявшую из парламентских монархий со все более либеральным гражданским обществом, и «Европу трех», состоявшую из все еще неограниченных монархий Австрии, Пруссии и России[352]. Всплеск русофобии в Великобритании и Франции, спровоцированный Польским восстанием и его подавлением, вызвал в свою очередь националистическую реакцию в России, масштаб которой невозможно объяснить только антипольскими страстями[353]. В конце концов, «клеветниками России», на которых обрушился Пушкин в своем знаменитом стихотворении, были не восставшие поляки, а либеральные депутаты французского Национального собрания, призывавшие вмешаться в конфликт царя с польскими инсургентами[354]. Как близкий знакомец Пушкина во время его бессарабской ссылки в начале 1820‑х годов, Липранди не мог не знать этого нашумевшего стихотворения и наверняка разделял чувства, выраженные в нем поэтом.

У читателя может возникнуть соблазн видеть в умственном настроении русского общества 1830‑х и 1840‑х годов результат националистического ресентимента, который якобы был присущ элитам более или менее «отсталых» обществ к востоку от Рейна, если не от Ламанша[355]. Признавая превосходство материальной цивилизации Западной Европы, немецкие авторы конца XVIII – начала XIX века известным образом противопоставили ей высокие духовные качества немцев и тем самым первыми использовали интеллектуальный прием, который будут применять многие восточноевропейские националисты[356]. Эту же мысль можно найти и у русских панславистов, и у более поздних русских националистов. Однако было бы ошибкой приписывать такое отношение русским офицерам поколения Липранди, чей недавний боевой опыт скорее мог убедить их в материальном, то есть военном, превосходстве России.

Николаевская эпоха часто рассматривается сквозь призму поражения в Крымской войне и обнаруженного им растущего технологического отставания все еще доиндустриальной России от промышленных стран Западной Европы. Однако объективная отсталость России вовсе необязательно была фактором сознания российских элит 1830‑х и 1840‑х годов. Успешно отразив вторжение Наполеона в 1812 году и снова восторжествовав над османами и поляками в 1829–1831 годах, русские офицеры и образованные подданные царя в целом имели некоторые основания смотреть с оптимизмом на нынешнее состояние и будущее России, особенно когда они сравнивали ее с находящейся в глубоком кризисе Османской империей или же с Европой, потрясаемой революциями начала 1820‑х, начала 1830‑х или конца 1840‑х годов[357]. В той степени, в какой Европа представлялась источником опасности в сознании русских военных Николаевской эпохи, опасность эта ассоциировалась не столько с военной угрозой, сколько с подрывными революционными веяниями, исходившими из западноевропейских столиц.

Сочинения Липранди 1830‑х, 1840‑х и начала 1850‑х годов несомненно свидетельствуют об этой озабоченности подрывными революционными влияниями. После роспуска партизанского отряда в конце 1829 года Липранди несколько лет оставался на военной службе в качестве агента П. Д. Киселева. В октябре 1829 года последний был назначен главой временной русской администрации в Молдавии и Валахии с задачей надзора за разработкой и принятием органических регламентов этих княжеств и осуществления широкомасштабной реформы местного управления[358]. Донесения Липранди помогали Киселеву справляться со значительной оппозицией со стороны молдавских бояр, некоторые из которых находились под влиянием Июльской революции 1830 года во Франции и Ноябрьского восстания в Польше[359]. После выхода в отставку в 1832 году Липранди продолжал наблюдать за положением в княжествах, которые после окончания миссии Киселева и вывода русских войск в 1834 году превратились в объекты подрывного влияния со стороны западноевропейских консулов и путешественников[360].

Одним из агентов этого подрывного влияния был Сен-Марк Жирарден, профессор литературы Сорбоннского университета, которого Липранди встретил в Молдавии в 1836 году[361]. Липранди полагал, что Жирарден оказывал вредное влияние на молодое поколение в княжествах (в частности, «посеял в Княжествах мысль о возможности приобрести самостоятельность образованием Дакийского царства») и тем самым «увлек их к утопии»[362]. В своем «Путешествии по Дунаю в Константинополь» (1836), выдержки из которого Липранди собственноручно переписывал из «Журналь де деба», французский автор настаивал на «заинтересованности всей Европы в том, чтобы молодые народы Сербии, Валахии и Молдавии родились для цивилизации» и составили «часть политического равновесия Европы». «Не так давно, – писал Жирарден, – Суворов, один из смелых и диких гениев, истинное дитя старой России, в своих кампаниях против Франции задумал направить на Италию население Болгарии, Боснии, Сербии и Иллирии, дабы обрушить на Францию все эти орды славян, послушных приказам генерала-славянина». По мнению Жирардена, в 1798 году это было вполне возможно, поскольку «престиж русского имени громко отзывался