Турецкие войны России. Царская армия и балканские народы в XIX столетии - Виктор Валентинович Таки Страница 29

Следующим вкладом Липранди в военную статистику Европейской Турции стало его «Обозрение пространства, служившего театром войны России с Турциею с 1806 по 1812 г.», составленное в 1841 году в качестве приложения к «Истории русско-турецкой войны» Михайловского-Данилевского. В нем Липранди отмечал, что татары и турки численно преобладают в Добрудже и Делиормане, которые составляют соответственно восточную и центральную части описываемого региона. Липранди особо отмечал воинственных обитателей Делиорманского леса, в которых он признавал потомков полукочевых турок, переселенных из Анатолии первыми султанами[331]. По его мнению, «жители Делиормана отличаются от всех прочих своих соплеменников грубостью нравов, фанатизмом до неимоверной степени и вместе с тем считаются кровожадными и ужасными разбойниками»[332]. Хотя христиане численно преобладали в западной части обозреваемого пространства, наиболее западная его часть в окрестностях Видина также содержала немало мусульман, включая воинственных выходцев из восставшей Сербии[333].

Помимо главных османских крепостей, вся территория между Дунаем, Балканами и Черным морем была покрыта полевыми укреплениями (паланками) и башнями (куле), чьи небольшие гарнизоны, составленные из «более богатых и отважных» турок, «содержат в повиновении окрестных жителей»[334]. Липранди также отмечал, что значительное количество греков и армян негативным образом сказывалось на моральных качествах и политических пристрастиях болгар, проживавших в восточной и центральной частях описываемого пространства. Последние, по мнению Липранди, «заняли от них двуличность, корыстолюбие, вероломство» и «потеряли воинственный дух свой, все древние обычаи, и даже несколько и язык»[335]. Напротив, болгары западной части данного региона, проживавшие не смешиваясь с турками и греками, «сохранили воинственный дух свой», а также чистоту языка, простоту нравов и многие древние обычаи и песни о подвигах древних своих царей[336].

Ориентализм и оксидентализм

Попытка Липранди выступить в качестве военного ориенталиста не была успешной. Его описание Дунайской Болгарии было щедро вознаграждено царем, однако опубликовано лишь после начала Крымской войны, в 1854 году[337]. Судьба его «Словоистолкователя» оказалась еще более драматичной. По свидетельству самого Липранди, в 1832 году он подал почетному президенту недавно созданной Академии Генерального штаба великому князю Михаилу Павловичу записку под заглавием «Некоторые рассуждения о военной науке». Записка получила одобрение Николая I, который предложил Липранди заняться исследованием «характеристических свойств и политических мнений Турок». В 1834 году Липранди направил царю первую законченную часть своего «Словоистолкователя» через посредство военного министра А. И. Чернышева. Однако труд Липранди, по-видимому, не дошел до адресата, а был рассмотрен Военно-ученым комитетом Генерального штаба. В комитете отметили полезность сборника, однако покритиковали алфавитный, а не тематический принцип подачи материала и объявили автору, что он волен издать свой труд собственным иждивением, не предоставив на это никаких казенных средств[338].

Относительную неудачу «Словоистолкователя» можно объяснить сомнительным статусом Липранди как эксперта. Несмотря на боевой опыт в Европейской Турции и знание турецкого и других балканских языков, ему недоставало ученых регалий востоковеда. К 1830‑м годам в России уже существовало несколько востоковедческих центров, прежде всего в Петербургском и Казанском университетах, и то обстоятельство, что Липранди не являлся выпускником одного из них, говорило не в его пользу[339]. Не было у него и формального военного образования. Несмотря на то что Липранди с самого начала своей службы в 1807 году был штабным офицером, он в силу возраста не мог быть выпускником Московского или Петербургского училища колонновожатых, существовавших в 1816–1826 годах, или же Академии Генерального штаба, основанной в 1832 году. Этим Липранди отличался от более поздних российских военных ориенталистов, так называемых «восточников», которые обычно были выпускниками Академии и одновременно имели востоковедческое образование[340].

Другая причина неудачи Липранди как военного ориенталиста была связана с главным предметом его познаний. В первой половине XIX века для русских военных было вполне привычно использовать прилагательные «восточный», «экзотический» или «азиатский» в отношении и турецкого войска, и населения Балкан, будь то мусульманского или христианского[341]. В этом смысле русские мемуары и дневники «турецких кампаний» являют собой пример ориентализма как стиля мышления, основанного на наборе смысловых противопоставлений между Западом и Востоком[342]. Однако в более широком контексте XIX столетия российские репрезентации «Турции в Европе» претерпели определенные изменения, в результате чего они стали отличаться от российских представлений об азиатской части Османской империи и о Востоке в целом.

Корень этих отличий можно увидеть к принадлежавшем барону де Тотту известном сравнении Османской империи с войском, стоящим лагерем в Европе, чьи командующие и солдаты по прошествии столетий после падения Константинополя все еще смотрят на территорию и проживающее на ней население как на завоеванные. Метафора де Тотта носила несомненно ориенталистский характер в отношении османских мусульман, выступавших в ней в качестве чуждых Европе азиатов, которых необходимо изгнать. О популярности такого взгляда в России свидетельствовал «Греческий проект» Екатерины II, который имел ту же цель – изгнать османов в Азию и восстановить Греческую империю на берегах Босфора[343]. В то же время репрезентация османов как чуждых завоевателей предполагала, что европейские области Османской империи не являются азиатскими, по крайней мере потенциально, и потому подлежат возвращению в лоно «цивилизации».

Позднее неудача «цивилизаторской миссии» – австрийской, российской или западноевропейской – способствовала возникновению дискурса «балканизма», который акцентировал отсталость региона и врожденную склонность его обитателей к насилию[344]. Однако прежде чем это произошло, российские репрезентации «Турции в Европе» были подобны западноевропейским репрезентациям Восточной Европы XVIII столетия, проанализированным Ларри Вульфом, и были дискурсом о переходе: как (в географическом смысле) переходном пространстве между Западом и Востоком, так и (в историческом смысле) переходе от восточного прошлого к европейскому будущему[345]. Наглядным подтверждением этого исторического перехода служило превращение отдельных частей Турции в Европе в независимые государства (Греческое королевство) или хотя бы в княжества, обладавшие широкой автономией от Порты (Молдавия, Валахия, Сербия).

Европеизирующие реформы османских султанов также способствовали представлению о том, что исконно восточная Турция либо исчезала, либо превращалась в нечто иное. И хотя российские современники Танзимата, как правило, сомневались в успехе этой попытки спасти Османскую империю, они тем не менее отмечали материальные перемены, происходившие в османском обществе в середине XIX столетия, когда европейские моды и товары начали постепенно вытеснять аутентичные восточные одежды и предметы быта