Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 91

И отомстила страшно.

Подождала какое-то время, а потом к ведьме сходила, яд купила и травить начала.

Обоих.

По чуть-чуть подсыпала, никуда не спешила. И так — несколько лет.

Оба умерли.

Мучительно, долго умирали. А она все детям оставила, да и в монастырь подалась, грехи замаливать.

Точно ли муж твоей зазнобы, Илюшенька, не знает о ваших шашнях? А то ведь и от него мог подарочек прилететь?

Ой как мог!

Я посмотрю, пригляжусь.

Не хочу брата лишаться. А ведь я его еще тогда лишилась…

Кто⁈

Кто за всем этим стоит? Я ведь даже тогда ни о чем не думала. Царицей была, а за меня все решали. Кукла безвольная, глупая!

Все потеряла, что могла, самую жизнь свою — и ту провела бессмысленно.

Больше я такой ошибки не совершу. А сейчас… надо хотя бы полежать, раз уж спать не получается.

Хоть как…

Завтра будет тяжелый день.

* * *

— Устяша… ну-ка поворотись!

Палаты царские — особое место.

Боярин Алексей лично жену с дочерью отвезти собирался. По этому поводу и шубу боярскую надел, и шапку высокую.

Жена и дочь его обычно в простых сарафанах ходили, разве что полотно получше и потоньше. А так — обычная одежда. Поди, управься везде на подворье в летнике шитом,

Зато сегодня боярыня лучшие одежды вытащила. Сама была в рубахе из дорогого заморского зеленого шелка, диковинными птицами расшитой, поверх алый летник надела, с золотой нитью, душегрею волчьего меха накинула, на голову кику рогатую, тоже с жемчугом надела.

Зарукавья, ожерелье, кольца — все при ней. Устя на это смотрела спокойно. Но когда мать начала ее одевать — воспротивилась.

В тереме царском встречают по одежке, пусть ее и видят, как птичку серую, невзрачную. Так что одежду Устя себе сама выбрала. Отец косился неодобрительно, но решил не спорить.

Бабье дело — наряжаться, а вот разбирать их наряды другие бабы будут, не он.

Рубаха простая, белая, летник светло-голубого шелка, голубая же повязка на голову, лента в косу.

На шею — только одно украшение — кулон с дорогой бирюзой персиянской. Этот кулон на рождение Устиньи прабабка дарила.

И ни колец, ни зарукавий — ничего.

— Хоть жемчуга бы надела, — ворчала боярыня, влезая в колымагу.

— Маменька, так краше царицы мне не одеться. Да и не так наш род богат…

— Не надо краше царицы! Но боярышня ты! Не девка сенная!

— Царица тебя, матушка, пригласила, не меня. А я так… пусть все так и думают. Взяла боярыня дочку, полюбоваться на палаты царские, стоит, робеет в углу.

— Ох, Устяша, боязно мне. Царица же!

— Так и что с того, маменька?

— А о чем с ней говорить? Как себя держать?

Устя покопалась в памяти. Всплывало не слишком хорошее и доброе, но кое-что…

— Маменька, про то болтали, что царице цветы нравятся. Покойный государь Иван Владимирович для нее целую оранжерею построил и садовников из Франконии и Джермана выписал. И растения она до сих пор собирает. Может, о том вам и поговорить?

— Можно.

— Государыне вдовой, говорят, все лембергское и джерманское мИло. Ей тот же Истерман мебеля заморские привозил, изразцы иноземные, картины какие… ежели что — хвали все лембергское смело, ей понравится.

— Похвалю, Устяша. Умничка ты у меня. А больше ничего тебе не ведомо?

— Маменька, так когда мне сплетни слушать? Что знала — не потаила.

— И на том спасибо, Устяша.

— Главное, маменька, не бойся ничего. Царица трусих не любит.

Устя поморщилась, вспоминая, как свекровь всегда разговаривала с ней.

Свысока.

Отдавая указания, ругаясь, требуя, попрекая, наказывая…

А Устя стояла — и слезы глотала. Стояла — и молчала. Стояла и головой кивала.

А если б хоть раз единый в свекровь вцепилась? Заорала, рявкнула, ринула ее на пол? Хоть бы что сделала? Стала б царица Любава ее уважать? Нет ответа…

Может, сегодня Устинья его и найдет?

Когда она в храме со вдовой царицей говорила, та спокойна была. Не ругалась, не кричала, ногами не топала. А ведь бывало всякое. И в Устинью она один раз тарелкой с дорогим заморским виноградом кинула. Не попала, но противно так было, когда черные ягоды по горнице катились, словно тараканы громадные от государыни вдовой бежали…

Не надо о том думать.

И вспоминать сейчас о том не надобно. Сейчас Устинье и так тяжко придется. Ой, тяжко…

* * *

Фёдору у крыльца ждать не по чину было, а вот Михайле — в самый раз.

Он боярина и встретил, поклонился, улыбнулся — боярин Заболоцкий так и расплылся.

— Михайла, поздорову ли?

— Благодарствую, боярин. Все благополучно. Дай Бог и тебе здоровья, и семье твоей….

— Ну, дочь мою, Устинью, ты знаешь. А вот и супруга моя, Евдокия.

Боярыня чуть поклонилась, но промолчала. Мужчины беседуют.

— А мне царевич поручил вас встретить и сопроводить. Знаю я, боярин, ты в палатах частый гость, а все ж к царице вдовой так просто не пропустят.

Боярин Алексей, который в палатах царских бывал раз то ли пять, то ли шесть, приосанился. А то! Конечно, бывал! И все тут знает…

Устя смотрела на парадное крыльцо, словно в прошлое проваливалась.

Такое же.

Совсем такое.

Через три года вот этого льва уберут, еще через десять лет перекрасят покои, уберут из них и птиц, и девушек с распущенными косами, и коней, по ветру летящих, и все символы Росские.

Фёдору захочется все, как в Лемберге устроить.

Водопровод новомодный сделать, стены побелить, позолотить, картины в рамах тяжелых на них повесить… как по Усте, так те картины на заборе бы развесить — ворье отпугивать. Да вот беда — прохожим плохо будет.

Такие там пакости изображены были.

Мужики голые, бабы, дети, сцены разные, часто и позорные, как соблазняют кого или похищают. К чему? А это мифы латские да грекские. Из них и сюжеты брались.

Вот еще докука. Ладно Лемберг, Франкония, Джерман — у них своей истории почитай, что и нет. какие там мифы? Там же одеяло лоскутное, то княжества друг от друга куски отрывают, то воедино сливаются, то наново распадаются. Отстраиваться не успеваешь, какие уж тут предания?

Латам и грекам — тем получше. Тем предки хоть легенды свои оставили.

А чем росские хуже?