Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 92

Фёдору все было безразлично. Родную историю он корчевал так, что страшно становилось. Под корень обрубал, выжигал… ровно безумец. А что могла Устя сделать?

Только плакать.

Сейчас она плакать не будет.

Когда не удастся ей ничего изменить, возьмет она нож, да и вспомнит предания росские. Как полоненные княжны своих врагов убивали. Насильников и похитителей.

Не себя, нет в том чести. А вот врага убить, победительницей к предкам уйти — можно.

Смута начнется?

А может, и не начнется. Или тот, кто придет, будет лучше Фёдора. Всякое может статься. Так что плакать она не будет.

Не доводилось ей в той жизни убивать? А и не страшно, зато умирать доводилось. А с остальным она справится. Должна.

И Устинья зашагала за матерью, за отцом, которого подхватил под руку Михайла.

Зашагала в свое черное жуткое прошлое.

* * *

Аксинья первый день, как с лавки сползла. Ходить можно было, но зад болел покамест нещадно. Хорошо еще, воспаления не было, горячка не началась…тяжко!

Боярышня кое-как до нужника доплелась, и обратно пошла. По шагу, по стеночке.

— Болит, боярышня?

Вот кого б Аксинье видеть не хотелось, так Верку. Последнюю зазнобу отцовскую.

И что ее Рогатый сюда принес?

— Сгинь.

— Не любишь ты меня, боярышня.

— Отцовской любви тебе мало? — откуда Илья появился, Аксинья не поняла, но на брата оперлась, словно на стену. Даже глаза прикрыла.

Верка смущаться и не подумала.

Пальцем по шее провела, так, к вороту рубахи, завязки отодвинула, вымя чуть наружу не вываливается.

— А и то, боярич. Я женщина горячая, ладная, в самом соку. Много любви-то поди и не бывает никогда.

— А я сейчас конюхам прикажу. У них на тебя любви достанет.

— А потом тебя батюшка за это ой не поблагодарит, — пропела Верка, не сильно и пугаясь.

— А потом он себе другую девку найдет. Мало вас, что ли, в деревне? Любая бегом побежит.

Угроза получилась серьезная, и Верка тут же отступила, глазами захлопала.

— Да стоит ли нам, боярич, ссориться? Ты меня позднее найди, как сестру отведешь, поговорим, может, о чем хорошем?

Развернулась и пошла. Да так задом виляла, что чуть забор не сшибла.

— Дрянь! — прошипела Аксинья.

— Да еще какая дрянь.

— Пойдешь к ней?

— Что я, дурак что ли? Как ее только отец еще терпит?

— Устьку она не задирает, небось! Стороной обходит!

— Устинья — дело другое, — отозвался Илья. Недаром же ее бабка привечает… вот Верка и побаивается связываться. И волхва к Усте отнеслась по-доброму.

Что-то такое в Устинье есть.

Аксинья поняла все по-своему, и губу закусила. Ревность с новой силой полыхнула.

— Устька к царице поехала. Разве справедливо это?

— Когда б ты языком не мотала — и ты поехала бы. И еще поедешь — Устя обещала.

— Устя, Устя… везде она! Икону с нее еще нарисуй и молись!

— Не завидуй, Ксень. Ты у нас тоже красавица, и не хуже нее, — сообразил наконец Илья. А мог бы и промолчать, все одно Аксинья не поверила.

— Благодарствую за помощь.

Вывернулась из рук брата — и дверью светелки хлопнула.

Илья плечами пожал — да и пошел себе.

Вот и дура.

А Веркино предложение он и по другой причине не принял бы. Есть у него и о ком подумать, и с кем в колечко со сваечкой поиграть.

Маринушка…

Черноглазая, чернокосая, горячая, страстная…

Только вот раньше при одной мысли о царице у него все дыбом вставало, а сейчас… шевельнулось — да и опало. Может, после аркана такое?

Хорошо, что сняли его. Плохо, что наново накинуть могут.

Устя с него потребовала покамест на службу и то не ходить, больным сказаться. Илья подумал, да и согласился. А вдруг повторится?

Посидит он дома, а там…

Устя так сказала, пост начнется, колдовать вдвое, втрое тяжелее будет. Недобрая ворожба своего времени требует, а иногда и места. Можно, конечно, и молитвы преодолеть, и заклятье наложить, да только сил уйдет втрое, а будет ли прок?

О чем Устинья умолчала, так это о том, что колдун себе дело и упростить может. Когда у него прядь волос Ильи окажется, или капля крови…. В палатах царских его и иголкой царапнут — он не заметит. И волосок снимут… тут и одного волоска хватит.

Но Устя решила промолчать.

Ни к чему ей брата пугать. И так пуганый.

Надолго ли еще его страха хватит?

Хотя сейчас Илья думал о Маринушке.

Думал, мечтал, и понимал, что может, дней пять, много — десять, а потом он без царицы не выдержит. А она без него?

Было и такое, царица за ним одну из своих сенных девок прислала, он к ней из дома уехал. Чуть не как был.

Да, пока он побудет дома, а дня через четыре, может, пять, на службу поедет. Соскучился он по лебедушке своей.

Ой как соскучился.

* * *

Вдовая царица Любава в покоях своих не одна была.

Царицы разные, вкусы у всех разные, и в покоях их тоже все по-своему устроено. К примеру, первая жена царя Ивана, царица Анастасия, говорят, богомольная была.

При ней в покоях часто священники находились, а то и монашки какие, молитвы читались, ладан курился. Зато…

Царевич Борис родился крепким и здоровеньким. И вырос, и трон принял.

Не могло ли так быть, что знала царица нечто…?

Устя впервые о том задумалась.

Царица Марина — та княжна рунайская, а они к персам близко. Оттуда и нанесло.

Драпировки парчовые, стены вызолоченные, светильники тяжелые, хрустальные. Роскошь невыносимая. И благовония тяжелые… словно в покоях ее крыса сдохла, сгнила, а теперь царица пытается дух крысиный отбить, перебить его начисто.

А царица Любава к Лембергу тяготеет.

Белые тона, голубые, морские, вот печка-морячка в уголке вместо нормальной росской печи, вот трюмо заморское, картины на стенах, драпировки парчовые…

Подобрано со вкусом, в тон, в лад. И дорого, и богато, и красиво. А Устинье все одно не любо.

На наше это.

Не родное!

Но о том она промолчит, а вот государыню похвалит лишний раз. Впрочем, боярыня уже поклонилась земно, Устинью за собой потянула. Потом выпрямилась — и в похвалах так и рассыпалась, благодарностью зазвенела, запела…

И спасибо вдовой государыне, что милость явила, что в палаты позвала, что принять соизволила. Что