Откупное дитя - Юля Тихая Страница 7

Когда мы собрались уходить, русалки засуетились, забегали, и самая младшая принесла мне платье — правда, такое, что в нём ни перед кем кроме высших сил и не покажешься. Платье то было, как сеть, сплетено из тонких озёрных трав и усыпано лепестками. Грач наряд с благодарностью отверг, а мне страсть как хотелось его надеть, но и страшно было — жуть.

Тогда средняя русалка попросила озеро помыть мою рубаху, и вода, покорная её рукам, взметнулась вверх волной и прошла меня насквозь, забрав с собой грязь и пыль. А Анфиса подняла пару липовых листьев, помяла их в ладонях, дунула и отдала мне крошечные тонкие башмачки.

— Нехорошо-с, — прокряхтел грач.

Он вообще всё время недоволен и поучает меня, где надо и где не надо.

— Я, — важно говорит он, — связан с великими силами, и явился к тебе не просто так!

— А зачем?

На это грач зыркает грозно и таинственно молчит.

— Хорошо, — миролюбиво говорю я, крутясь среди кустов и выбирая дорогу поудобнее, — а зовут тебя как?

— Можешь продолжать звать меня «мессир», мне понравилось.

— Но ты же не мессир! Ты же не от Отца Волхвов, у тебя должно быть имя. Или что, нету?

— Может, и есть.

— И? Ну?!

— Под ноги смотри, балда.

Я мстительно подпрыгиваю так, чтобы он свалился с плеча. Но грач только вцепляется глубже и больнее.

Ночью мы шли по тропинке, совсем худой, малохоженной, но всё-таки тропинке. Она была на звериную похожа больше, чем на людскую, и вилась кольцами. А сегодня пробираемся через лес напрямик, хорошо ещё, что березняк стоит пустой, без подлеска, и лишь кое-где приходится обходить то поваленные деревья, то отдельные пятна кустарников.

В животе у меня урчит от голоду. Грач иногда снимается с плеча, скачет по веткам, потом возвращается и чем-то хрустит. Я уже тоже готова похрустеть чем попало. Летом нужно и правда быть дурочкой, чтобы голодать в лесу, но по пути мне попалось только мелкое семейство сыроежек, а отклоняться с дороги грач не разрешает.

— Ты чего, жрать их будешь? — гадливо спрашивает грач.

У него из клюва торчит тоненькая членистая лапка.

— Буду, — храбро говорю я и вгрызаюсь в розовую шляпку.

В заимке сыроежки сушат или жарят, по-всякому, и они не так чтобы очень вкусны — но и не гадкие. А сырые они горчат, только запах сладкий. Я пытаюсь представить, что это и не гриб даже, а наливное яблочко, но получается одна ерунда.

— Вкусно? — ядовито спрашивает грач.

— Не очень, — я вздыхаю.

— Ну балда!.. Лучше бы плакать поучилась, всё больше толку.

Плакать я и так умею. Но только честно, когда грустно, а не когда надо. А грачу хочется, чтобы я в нужный момент пустила одинокую крупную слезу. Он вообще видел когда-нибудь, как живые люди плачут?

— К вечеру дойдём до скита, — выговаривает грач недовольно. — Закат переждём, а потом ты постучишься в ворота, поголосишь и пожалуешься, что тебя батька под приезжего без брака подложить вздумал.

Я передёрнулась.

— Во-от, молодец, именно так! Только жалобно, жалобно. Потом падёшь на коленки… только тут не падай, разобьёшь. Заплачешь в голос, как тебе жизнь не мила, ни семечка весь день не емши и переночевать негде. Потом молись. Молиться умеешь?

— Умею…

— Вот, постарайся. У волхвов сердечко дрогнет, они тебя пустят и краюху хлеба отрежут. Ты там поплачь, пока всем не надоешь, а в ночи иди за благодатью.

Я вздыхаю. Я ещё ничего не сделала, а мне уже очень стыдно. Получается ведь, это не просто воровство: я украду что-то очень ценное у людей, которые вызовутся мне помочь. Всё это очень, очень нехорошо.

— Без благодати останешься порочной, — пугает грач. — И тогда Отец Волхвов тебя съест.

— Где её найти? — неохотно спрашиваю я. — Благодать.

— Я тебе план нарисую, как на обед остановимся.

— На обед?!

— Ну такой, там земляничная полянка есть.

Может быть, грачу только и надо, чтобы я шагала бодрее. Если так, ему всё удалось, потому что иду я и вправду быстрее. И довольно скоро березняк заканчивается, я по пояс тону в залитых солнцем стеблях, а за ними — проплешина, полянка с низкой, будто скошенной травой. Только то не простая трава, а земляника.

Я падаю на колени, рву ягоды руками и какое-то время только и делаю, что жую. Грач пристраивается на пне в стороне, топчется там, чем-то шумит.

— Ну что, ты умеешь немножко думать?

Хочется съязвить, но в желудке лежит земляника, и от этого я становлюсь к нему более благосклонной. Оказывается, грач отыскал кусок голой земли, выровнял её и притоптал, а потом нарисовал клювом прямоугольники.

В нашей заимке скитом называли сруб, в котором жил старый полусумасшедший волхв. Как его имя по правде, никто не знал, и в заимке его прозвали Косоглазым. Косоглазый носил крапивную рубаху, следовал обетам безбрачия, строгого поста и усиленной молитвы и иногда прибредал в заимку, где сыпал бессвязными словами и просил хлеба.

Ограбить Косоглазого было бы стыдно, но хотя бы не очень страшно. Но то, что нарисовал грач, никак не могло быть скромным хозяйством одинокого волхва. Здесь было не меньше двух дюжин строений и забор с башенками.

— Большой какой, — зачарованно говорю я.

Грач гаркает, как будто я сказала что-то скабрезное и смешное.

— А это где такой? Я не слышала, чтобы в наших местах были такие скиты. Это мы к болотам ушли? Или куда?

— Куда надо, туда и ушли.

— А заимка отсюда в которой стороне?

— Тебе какая разница, — ворчит грач.

И я сдаюсь. И выслушиваю всё то, что мне нужно будет наврать (страшно сказать, но я никогда-никогда не говорила даже за месяц не говорила столько лжи, сколько здесь нужно сказать за несколько минут!). Потом грач долго вычерчивает на своём плане линии и заставляет меня выучить наизусть: большой прямоугольный дом за воротами — это трапезная, там меня на ночь оставят на чердачке. Из трапезной есть ход на кухню, а оттуда в жилое подполье, но мне туда не надо. Мне надо из кухни выйти в птичий двор, его пройти насквозь и