Откупное дитя - Юля Тихая Страница 8

дойти до высокой круглой башни. Она обведена трижды кольцами: синим, белым и жёлтым, и все три нужно перепрыгнуть так, чтобы не коснуться линий. Башню запирают, но ключ держат за бочкой с дождевой водой. Потом по лестнице вниз два пролёта, там и будет благодать. Берёшь её и несёшь вот сюда, здесь и встретимся!

Я слушаю и дурею, а грач сидит довольный и важный.

— А обратно как? — жалобно спрашиваю. — По ночи, с кувшином, и ворота же…

— Станешь невидимой, да и всё. Это войти так нельзя, а выйти-то можно.

— Чего? Как это? Да я же не смогу!

— Ты? Не сможешь? Вот ведь балда! Ты дитя, не отмеченное благодатью! Конечно, ты сможешь! Или, думаешь, просто так русалки волосы тебе чешут и называют ведьмой?

— Но я не ведьма, — жалобно говорю я. — Какая же я ведьма?

— Глупая, — безжалостно отрезает грач.

А потом добреет и учит меня прятаться в тенях.

✾ ✾ ✾

Со склона я скатываюсь кубарем, — это грач, падлюка, на прощанье ощутимо клюёт меня пониже спины. Я всплёскиваю руками, будто птица, верещу, сбегаю через разнотравье вниз, оскальзываюсь, пропахиваю носом землю и шлёпаюсь во влажную грязь.

Скит стоит на холме мрачной серой громадой. Сам холм похож на перевёрнутый мелкий горшок, и грач пугал меня, что внутри него сотни кротовых ходов, чуланы, погреба, подполы и незримый город домовых.

Скит окружён сплошным забором из невыглаженных брёвен. Но навершия — не злые колья, а ровный крашеный скат. И башенка у ворот всего одна, высокая, но какая-то незлая: с открытой площадкой наверху и большими окнами.

Ночь уже густа, и на башне горит огонь. В темноте только его и видно, его и сотни рваных пуганых теней, рассыпанных по забору и склону.

Я кое-как поднимаюсь на ноги, отряхиваю разбитые ладони. Подбираю подол рубахи, ломлюсь через кусты, выскакиваю на дорогу. Хорошая дорога, ладная, колея от телег мне по колено. Бреду по ней вверх. Земляника была давно, и в животе урчит, ладони саднит, а левая лодыжка болит всякий раз, как я наступаю. Себя очень жалко, но всё ещё не так, чтобы заплакать по-настоящему, и я шагаю по дороге вверх, низко опустив голову, утираю тыльной стороной ладони нос и всё пытаюсь себя растравить.

Я — бедная, бедная девица из Боровухина! Боровухино стоит вон там, через лес, посёлок на пару десятков дворов. Я о нём и не слышала никогда, но грач говорит — доброе место. Мой батька — честный трудяга, мастерски холостит и забивает свиней. Нас у него две дочери, любимая и я. А тут в Боровухино приехал воин, у него конь тяжёлый такой, грива жёлтая до коленей, а при воине меч — во! Лук — во! Стрелы в мой рост! И щит — с сани размером!

Воин обещался гулей положить, что донимают весь посёлок. Запросил денег и ещё девку поразвлечься, и батя меня предложил. А я девица честная, у меня и жених есть! И ни под какого воина я не пойду, пусть уж лучше гули жрут!

Тьфу, ерунда получается.

Грач называет меня глупой, а сам придумал такую сказочку, что её главная героиня — не просто дурочка, а полоумная, не иначе. Всё это и правда немножко гадко, но, если подумать, чего такого в том, чтобы под доброго воина лечь? Если уж выбирать между этим и гулями, гули всяко будут хуже. А если ребёночек получится, так и хорошо, ладных качеств принесёт в род, здоровый будет и мощный. Опять же, а жених-то что, стоит и смотрит? Если так, то и пусть ему, пусть в тряпицу высморкается и от стыда сгорает, что свою женщину отпустил. Да и какой славный воин станет у отца девицу требовать, когда на него в каждом посёлке по грозди вешается?

Ну и бежать из посёлка в одной нижней рубахе, чтобы защитить девичью честь, — это всё равно, что влезть в улей по пояс, чтобы отогнать пчёл.

А грач ещё твердит — реви! Горше реви, громче! А чего тут реветь, скажите пожалуйста? Тут смеяться надо.

Нет, это всё совсем не годится!

Кого и правда до слёз жалко, так это не дурочку из Боровухина, а настоящую меня. У меня и так жизнь была — совсем не сахар: мало радости быть в своей заимке откупным дитя и ждать от рассвета до закату, пока коса отрастёт, и родня отдаст меня Отцу Волхвов. Так мало того: уж быть съеденной я постаралась бы как-нибудь, это страшно, но хотя бы быстро. А теперь-то как быть? Куда идти, в одной нижней рубахе? Что делать, если я дурная, проклятая, да ещё и ничего не умею? Вот выпью я краденой благодати, стану приличной девицей, достойной. Но платья-то у меня от этого не появится. И пойду я… куда пойду?

У меня волосы рыжие, как сам порок, а на ногах — колдовские башмачки, что для меня русалка из липового листа сделала. И рубаха некрашеная на голое тело. Зайду в посёлок — так сразу погонят, как последнюю дрянь, и спасибо, если не повесят. Кто поймёт, что я коснулась благодати и честная, а не покорная нечистой силе куколка? Кто поймёт, что я человек, а не лесовуха?

Да даже если я башмачки под кустом спрячу, а платье добуду где-нибудь. Чужая девка, не ясно откуда пришла, одна да по большой дороге. Никто ничего не подумает обо мне хорошего, одно только плохое.

Нет, нет; к людям мне путь заказан. В посёлке мне не устроиться даже приживалкой, даже если поклянусь работать ночи напролёт. Может быть, я могла бы пойти к волхвам… но после того, как украду целый кувшин благодати, мне никогда не заслужить их прощения. И что же тогда — куковать в лесу, в одиночестве, до конца своих дней?

Я, может, и смогу летом устроиться как-то. А зимой как? Одной мне не пережить зимы. Я замёрзну насмерть, или высохну с голоду, или стану добычей волкам или нечисти.

Лучше бы Отец Волхвов всё-таки меня съел!

От этого я всхлипываю. Глаза никак не хотят плакать, зато нос течёт за них за оба. Я размазываю сопли по лицу и барабаню в ворота скита.

— Помогите, — жалобно прошу я. — Помогите…

Ворота выглажены сотнями касаний, и я то стучу в них, то, ослабев, скребусь. С башни кто-то выглядывает, пугая тени