Выжить после апокалипсиса - Людмила Вовченко Страница 6

заранее. Будут — придут. Не будут — справимся. Пётр хмыкнул: — Я — мужчина, — сказал он почти извиняясь. — Если что. — Если что, — улыбнулась она, — вы — кузнец. А мужчина — приложится.

Они смеялись тихо, так, как смеются люди, которые не привыкли смеяться громко — чтобы не спугнуть хлеб. Вокруг в этот момент кто-то заорал про цену на рыбий жир, кто-то тянул по земле хомут, старуха в углу вытирала очки фартуком, пытаясь разглядеть чужие печати. Жизнь — не переставала быть шумной.

— Сбор — завтра у западных ворот на рассвете, — сказала Мира. — Кто не проснётся — тот пусть не просыпается. Кто проснётся — тот с нами. Возьмите только то, что несут руки и совесть. Лишнее — не надо.

Они кивнули — не как солдаты, как люди, которые наконец-то услышали зов здоровья. Каждому она дала маленький лист — не бумагу, обещания. «Я — обещаю воду», «я — обещаю огонь», «я — обещаю нить», «я — обещаю хлеб». Себе — не написала. Себе было так ясно: «я — обещаю смысл».

До вечера оставалось несколько часов. Она прошла к насосной, нашла склад, где выдавали «ведьмины стрелки». Дежурная женщина посмотрела на неё пристально и спросила:

— Зачем? — Колодец. — Кто вы? — Мира. Хозяйка земли по матери. — Документы? — Здесь.

Женщина покрутила бумагу в руках, как птица зерно, кивнула и подала длинную палку с тонким пузырьком в ручке. Внутри плавала крошечная стрелка — немагнитная, живая, как нежный лист.

— Не ругайся, когда не тянет, — сказала дежурная. — Ругаться — легко. Иди — дальше. Земля — как люди: некоторых надо уговаривать.

Мира в ответ достала из сумки две иглы, купленные утром, и одну оставила женщине.

— На шаль. — Ты щедра, — удивилась та. — Я хочу, чтобы мне вернулась вода. Щедрость — круглая.

Вечером она поднялась на монастырский холм — последний раз как девочка. Сестры собрали для неё «сервиз на дорогу»: кувшин советов, блюдце упрямства, ложку терпения, нож на верёвке «для яблока и верёвки». Сестра-агроном обняла её крепко, без запахов, без лишних слов. Сестра-экономка пробормотала что-то вроде «разумнее — сперва маленькое поле, потом большое», и в этом бурчании было больше любви, чем в песнях. Сестра-писарь провела пальцем по её лбу — «запятая, не точка».

— Я вернусь, — сказала Мира.

— Вернёшься — не как была, — ответили в один голос. — Это и есть жизнь, — подвела итог Эгла, сухо, как всегда. — Возьми у неё всё, что сможешь, и оставь ей чуть больше, чем взяла.

Ночь накрыла город не шумом — заботами. У Администрации гасли лампы, по рынку бегали поздние, по дворам шуршали совы — их считали доброй приметой: если сова села на кровлю — будет хлеб. Мира вернулась домой, вынула документ и тетрадь, положила рядом, как кладёные камни. Высыпала на стол фасоль — четыре тёмные «да», закваску она видела только у Марфы, но уже слышала её запах, как вспоминают имя, которое ещё не выучили. На запястье — тёплая от кожи красная нитка. В глазах — не слёзы, а что-то более плотное: уважение к завтрашнему дню.

Она уснула быстро, как падают в воду — без крика. Ей снилось «немое поле»: трава, что шуршит от ветра, завалы ржавого железа, в просветах — глаза людей, не любящих слова. Во сне она шла к ним не с хлебом и не с ножом — с водой. «Пейте», — говорила, и они кивали. Проснулась — было темно и тихо; за стеной кто-то прошёл — может быть, мышь, может быть, чья-то усталая надежда.

На рассвете у западных ворот город был похож на огромный ржавый котёл, из которого на секунду ушёл пар. Возле шлагбаума дымилась бочка: стражницы грели себе ладони. Мира пришла первой. Её сумка была лёгкой — тетрадь, формы, «ведьмина стрелка», нож, хлеб, мыло, бинты, семена, пять сотен золотых, завернутые в ткань, чтобы не звенели. Косы у неё сегодня были креплее, чем обычно. Она стояла, считая дыхание: «раз — я», «два — земля», «три — вода», «четыре — люди». На «пять» показался Пётр — с мешком на плечах и чем-то вроде горна, собранного из труб. На «шесть» — Вера и Вита, одна несла моток нити, другая — веретёна, завёрнутые в платок. На «семь» — Марфа с детьми и небольшой корзиной, из которой пахло тёплым кислым: закваска дышала во тьме, как живое. На «восемь» подошёл Степан — бывший рыбак — не с лодкой, а с длинным гибким прутом, на конце которого болтался старый поплавок.

— Зачем поплавок? — Чтобы не утонуть в суше, — ответил он просто. И всем стало легче.

Стражница проверила бумаги — строго, но без камня в голосе.

— Куда? — К пойме, — сказала Мира. — Регистрация межи, бирка на колодец, выездной «узел дома». — Сопроводим до валков. Дальше — сами. В «немом поле» — не геройствуйте. С ними разговаривать надо, не стрелять. — Я умею, — кивнула Мира.

Они тронулись. Телег не было — каждый нёс своё. Дорога по тракту была ровной, как чужое решение. По обе стороны — ряды недостроенных домов, в которых поселились ветры и собаки; за ними — пустыри, где трава держалась на упрямстве, как люди на обидах. Через час они миновали насосную: здесь шёл вечный шум — как кровь в ушах. Мира поймала себя на том, что начинает считать шаги не для усталости — для ритма. У каждого свой ритм: у Петра — «удар-удар-тянем», у Веры — «дышать-держать», у Виты — «тише-тише», у Марфы — «дети-дом», у Степана — «плав-плав».

На привале достали воду и хлеб. Мира отломила кусок, положила на ладонь — и вспомнила материнское: «Вся в отца», — в том смысле, что ест быстро. Она замедлилась. Пётр смотрел на её руки — на красную нитку.

— Это для чего? — Чтобы помнить. Узел — это слово, которое не надо говорить. — Люблю такие слова, — сказал Пётр. — У железа их много.

Перед «немым полем» стражницы остановились. Дальше — ширь травы и ржавчины, и тишина, которая слышит. Старшая из них, темноволосая, с прищуром, как у человека, которому часто светит в глаза, сказала:

— У вас есть с собой соль? — Есть. — Дайте щепоть на край поля. Это не