Выжить после апокалипсиса - Людмила Вовченко

Людмила Вовченко

Выжить после апокалипсиса

Глава 1.

Глава 1

После Крушения мир стал пахнуть железом и дождём. Даже когда небо было сухим, воздух всё равно нёс в себе ржавчину — как будто весь город был огромной, медленно остывающей деталью, которую забыли вынуть из печи. Солнце тут почти никогда не показывалось прямо: свет просачивался сквозь матовую завесу облаков и пепельной пыли, как вода — через марлю. Днём стояла ровная, бесцветная ясность; ночью звёзды глядели издалека, редкие, дрожащие, словно им приходилось пробираться сюда через чужую войну.

Город, в котором жила Мира, не был окончательно мёртв. Он дышал — тяжело, глухо, но дышал. Полуобрушенные фасады, когда-то стеклянные, теперь закрывались листами пластика и старым шифером; лестницы шли в никуда; на крышах, где прежде висели сады, торчали короткие, как стёртые зубцы, огрызки антенн. По вечерам включались остатки неона — не для рекламы, а как маяки на перекрёстках, чтобы не разбивались экипажи и тележки: «ВОДА», «ТОПЛИВО», «ЧИСТКА ФИЛЬТРОВ». На перекладинах между домами висели верёвки с бельём и рыбацкими сетями: люди сушили всё, что спасали после ночных ливней. В глубине кварталов стояли генераторы — тяжёлые, тёмные, шумные, пахнущие горелым маслом и кислой пылью. Их берегли, как сердце: без них не работали насосы и фильтры, а без воды здесь не выжить.

Власть жила чуть выше — географически и буквально. На холме, где раньше был университет, теперь «Администрация»: серо-белые коробки, стекло, которое умели менять на бронированные шторы; квадрат надвратной площади, по периметру — чёрные машины с гудящими бортами. Администрация собирала налог — не только деньгами, но и зерном, временем, людьми. Людей облагали особенно охотно: на арку у ворот вывели новый закон — на слегка шершавых листах пластика, крупными буквами: «Рабочее время — ресурс общего блага». На языке города это значило: «Должен — придёшь и отработаешь». С городских высот — стеклянных лоджий и крыш с живыми перилами — спускались женщины в ровных плащах и мужчины в одинаковых, будто сокративших в себе все цвета, костюмах. Они умели не смотреть вниз. Они жили, как короли неба, а внизу люди привыкли к слову «надо».

Мира знала это всё не по рассказам. Она ходила через город каждый день. Утром — в монастырь на холме, вечером — обратно к своему дому на окраине. Дом — это громко сказано: два помещения, печь, стол, узкая кровать, сундук у стены. Сундук — главное. В нём лежали документы с печатями и обожжёнными углами: свидетельство о наследстве, выданное ей по праву женской линии. Земля. Кусок плодородной земли, отмеченной на старой карте зелёным прямоугольником на кромке высохшей поймы. В мире, где большинство почв стали камнем и соляной коркой, такие прямоугольники называли оазисами — и за них могли убить.

Мира почти не помнила отца. Его фотографии не было; была только фраза, которую мать повторяла, когда Мира лезла на карниз, чтобы дотянуться до книги, до небес, до чего-то: «Вся в отца — упрямая и лёгкая на ногу». Мать ушла тихо — как свеча, когда кончается воск: лёгкая лихорадка, непонятный кашель, чай с травами, шёпот «ничего, детка» и пустота. После матери остались две вещи — тонкая серебряная цепочка (Мира её не носила: слишком резало кожу памятью) и бумага о земле. Бумагу мать не успела оформить до конца. Мира исправляла это сёстрами-писцами.

Монастырь стоял на опоре старого мира, как птица на тонкой ветке: на верху холма, за стенами, обложенными светлым камнем, поверх которого не держалась копоть. Внутри — холодные коридоры, вымытые до шероховатости, белые створки, лавки с выбеленными спинками. И библиотека — огромная, как молчание. Там хранили не только священные тексты; там держали всё, что имело шанс пригодиться. Учебники по агрономии, старые «домострои», брошюры про колодцы и выгребные поля, таблицы с нормами посева, рукописные сборники из местных деревень — «как у нас лечить занозы и прорезы», «как варить клей из костей», «как сушить коренья». Вся эта разномастная наука пахла пылью, мышами и теплением масла в лампах.

Миру при монастыре любили по-разному. Сёстры-лекарки — за быстроту руки и память на прописи; сёстры-певчие — за голос, который у неё был удивительно гибкий, будто в нём жила тёплая струна. Сёстры-экономки — не любили, потому что она задавала много вопросов и всегда хотела больше: больше масла на переплёт («иначе рассыплется!»), больше времени на переписку («я успею помочь на кухне после захода!»), больше страниц («это про хранение корнеплодов, вы понимаете?»). Девушки из ученической комнаты то завидовали, то боялись подходить: Мира могла и улыбнуться, и ответить язвительно, если кто-то лез в её тетрадь без спроса. Она научилась держать лицо — не холодное и не пустое, а ровное. Внутри у неё кипело — гнев на тех, кто высоко, тоска по тому, чего она не видела никогда (синее небо, светлые простыни, запах пшеницы летом), и упрямое желание: «у меня будет дом».

Она конспектировала всё. Её тетрадь — серая, с голыми краями, перешитая три раза и прошитая теперь красной нитью — была почти такой же дорогой, как документ на землю. На первых листах — таблицы севооборота, где были спрятаны чужие судьбы: «бобы после злаков», «редька после бобов», «люпин — почву лечит». Дальше — «вода: отстаивание, фильтр из песка и угля», «печи: как сушить корнеплод и кости», «семена: как будить и как заставить их спать». Она записывала даже голос: «не торопись», «руки — как на песке», «ждать — это тоже действие». Иногда между строк прорывались не рецепты, а просьбы: «Боже мира, дай мне силы не попросить лишнего», «мама, ты бы смеялась, если бы увидела, как я ругаюсь на муку». Такие страницы она не показывала никому.

Учёба в монастыре была резонной и жёсткой. Утренние работы — сторожка у ворот, кухня, склады; потом — час теории (сестра-агроном объясняла, чем чернозём отличается от пылеватого суглинка, и почему солончак — враг корней); затем — практики: как править лопату, как вязать ручку к ведру, как поднимать обруч на бочку так, чтобы пальцы остались целыми; в полдень — чтение в библиотеке; вечером — записи; перед сном — молитва, короткая, как дыхание. Эта молитва была не столько о Боге, сколько о выдержке: «Сегодня я сделал, сколько мог. Завтра — ещё немного». Мира произносила её так, будто