Выжить после апокалипсиса - Людмила Вовченко Страница 2

Сёстры любили повторять: «Люди — ресурс важнее золота». И это было не красивостью — это был счёт. Золото можно спрятать, порезать, перепрятать; люди — те, кто умеет, — не лежат в сундуке. Один — умеет чинить насосы; другой — куёт крючья, как будто родился с молотком в ладони; третья — слышит землю ногами, и если скажет «сюда, здесь вода», — лучше верить. Таких людей искали, обменивали, берегли, прятали. Ими расплачивались. Иногда — крали.

Земля — ещё дороже. Плодородные лоскуты, уцелевшие после Крушения, обводили на картах зелёным, как рану — зелёнкой. Вокруг них ставили ветрозащиту — плетни из старых труб и ветвей; сажали кусты, корни которых цеплялись за песок; выводили колодцы и насыпали валки, чтобы дождь не смывал урожай. За зелёные лоскуты шли суды, драки, сделки, браки — всё сразу. Администрация брала с них налог льготный, но жёсткий: третий сноп, третий кувшин, третий день. Не заплатишь — лишат воды из городского коллектора. Иди потом ищи песчаный ключ, да грибок в колодце выжимай.

У Миры была земля — по бумаге. Но, как говорила сестра-экономка, «бумажная земля не кормит». Нужно было получить окончательную запись в городском реестре, межевую метку, разрешение на водопользование, бирку на колодец, «карточку выездного» (чтобы перевозить людей и инвентарь), номер для поставки зерна в счёт налога. И всё это — через холм Администрации. На холм поднимались без песни.

Путь туда Мира знала: узкие улицы, где лужи пахнут железом; ряд лавок «ремонт генераторов», где мальчишки в обгоревших перчатках распотрошали брюхо железной штуковине и спорят, уместно ли подпереть крыльчатку зубцом вилки; уличные борта, где продают соль, рыбий жир, высушенные коренья; плакаты «Работающим семьям — налоги мягче»; плакаты «Каждый литр — общий долг»; серые, как шрам, коридоры «приёмной», где сидят люди с папками, стеклянными глазами и длительным терпением. Но Мира пока собиралась — не шла. Ей было важно прийти не пустой: не «девочка с бумагой», а «хозяйка, которая знает, что делает».

План она писала каждую ночь. Мысленно складывала лёд, чтобы он стал льдом — ровно. «Весна: бобы, горох — вытащат азот. Капуста — позже. Картофель — после дождей, если дождей не будет — забросать перегноем. Пшеницу не тянуть, семян мало. Семена — вопрос. У кого их взять?» У кого — это было самое трудное. Семена — это золото мира. С ними не делятся из жалости. Для семян нужны — либо деньги, либо договор, либо родство. Деньги у неё были — смех: то, что мать оставила на счету в городском банке, — пять сотен золотых. Для двора — много; для земли — старт, как хлебец к супу: съешь — голоднее станешь, если не уметь.

Договор — возможен. Сёстры говорили о «домах» — семьях, что разорились на окраинах и могли бы пойти на союз: Ковальские, у которых осталась мастерская и кузница, но нет работы; Игнатьевы, которые держали ткальную и прядильную — у них есть веретёна, иглы, крепкие руки женщин; кто-то из рыбаков «верхних озёр», кто-то из скотоводов «соляной кромки». Таких можно было звать. Но одним зовом не возьмёшь — надо, чтобы у тебя было что положить на стол: не только золото, но и план, и хлеб, и безопасная дорога.

А дорога — отдельная наука. Родную землю Миры от города отделяли два дня пути: первый — по тракту, который охраняли женщины из городской стражи (они ездили неторопливо, но умели стрелять метко); второй — через «немое поле»: полосу земли, где раньше шли железные дороги, а теперь росла тонкая жёсткая трава, под которой прятались ямы, острые кости металла и иногда — люди. «Немые» не любили говорить: они жили набегами. С ними договаривались, им платили проходом: солью, сахаром, лекарством от лихорадки. Иногда их нанимали провожатыми: за риск — горячая еда, за молчание — тёплая шаль.

Миру такой разговор не пугал. Она — не любила говорить лишнее, но любила договариваться честно. «Я — хозяйка в себе, — повторяла она, глядя в мутное зеркало, — и у меня голос, который не продашь за лишний кувшин воды». Внешне она была мягче, чем звучала эта фраза. Высокая, тонкая, с узкими руками; плечи — прямые, от постоянной работы; волосы — каштановые, тяжёлые, аккуратная коса; глаза — светло-серые, иногда казались голубыми, когда лампа под потолком грела стекло. Взгляд — прямой, но не резкий; губы — тёмные, будто окрашенные лесной ягодой — это от травяных чаёв; кожа — бледная, почти прозрачная. Она держала себя, как держат кувшин с водой в жару: крепко, сознательно, не обнимая лишний раз, чтобы не расплескать.

Характер у неё был отцовский — так говорила мать. В этом слове Мира слышала не про кровь, а про способ стоять: «не отступай без причины», «смейся тихо, когда страшно», «задавай вопрос, когда боишься». Смех у неё был редкий, но тёплый. Ирония — точная: она не жалела её на тех, кто вслух говорил «общий долг», а шёпотом отпускал через задние коридоры лишние ящики с крупой. Сёстры делали вид, что такого нет, — у них на это было «смирение». У Миры — не было. Она копила гнев в слова, которые берегла для случая.

В тот день, когда она решила: «в реестр», — небо было темнее обычного. Серый свет перешёл в свинцовый раньше полудня, и ласточки (их здесь считали приметой — где они, там не так пыльно) летали ниже, чем привыкли. Сестра-агроном, посмотрев на небо, сказала: «На юг пошёл дождь, сверху — пыль. Часов через шесть будет грязный ливень. Иди раньше». Мира взяла тетрадь, бумагу, кошель с деньгами, сложила их в сумку через плечо, поверх — грубая шаль, под шаль — нож в чехле. Не для нападения — для верёвки, для яблока, для «если что». К воротам её провожала сестра Эгла — сухая, шумная, с маленьким, но точным сердцем. «Не спорь там, — сказала она, — спор — это налог словами». «Я умею тратить их экономно», — ответила Мира и всё-таки улыбнулась.

Город к полудню оживал — как ложная весна. По рынку пахло хвоей (принесли свежие доски), рыбьим жиром (верхние озёра дали улов), горячей глиной (обжигали кувшины). Мимо прошли двое мужчин в серых куртках — городская стража с эмблемой «насос» на рукаве; за ними — женщина с шестигранным ключом на ремне (мастер насосной), за ней — мальчик в курточке на два размера больше, ступни в