Выжить после апокалипсиса - Людмила Вовченко Страница 5

ресурс общего блага. Продажа без учёта — штраф и изъятие». Кто-то карандашом приписал внизу: «А голод — чьё благо?» Плакат уже пытались стереть, но грифель держался крепче бумаги.

У «приёмной» пахло мокрой тканью и старым чернилами. Люди сидели ровно: больно — но терпимо. У стены — доска объявлений. Большими буквами: «Городу нужны: мастера по фильтрам, учителя счёта, женщины с опытом лён/конопля, мужчины с опытом ковки. Ищущим выезд: оформляйте «узел дома»». Ниже — список имён. Эти имена Мира уже читала вчера, но сегодня они звучали как имена будущего: «Коваль Пётр — кузнец», «Вера и Вита — прялка/ткачество», «Марфа (вдова) — хлеб/дети (2)», «Степан — рыбак (без лодки)». Она коснулась пальцем бумаг — не для суеверия, для решения: «их позову».

Внутри её встретила та же женщина в сером, что и накануне. Фигура точная, волосы в пучке, руки — сухие и быстро-умные.

— Вы снова? — Я — довожу. — Документы? — Межа, форма три, заявление на бирку, номер выездной заявки. — Хорошо. По воде — отметка завтра, инженер занят. По межеванию — сегодня. По людям — выездной номер действует десять дней. Опоздаете — займут другие. — Не опоздаю.

Слова были простые, но в них было это новое «я»: не дерзость, не просьба — ответственность. Женщина чуть замешкалась, потом придвинула к себе следующее заявление и негромко сказала — почти не ей, а пространству:

— Когда-то мы тут выдавали разрешения на охоту за рекламными щитами. Теперь — на воду и семена. Мир, кажется, выжил. — Мир выживает, когда женщины перестают молчать, — ответила Мира и впервые позволила себе не держать уголки губ внизу.

Землеустроитель оказался не таким, как рисовала фантазия: не сухарь, не слепой винтик. Невысокий, с лёгкой сутулостью, но с глазами, которые знали линии лучше людей. На столе у него лежали карты — бумажные, с обновлёнными отметками, и сверху — прозрачные пластины с тонкими сетками. Он слушал, как слушают землю — без комментариев, не перебивая.

— Ваша межа по матери была проведена до Крушения, — сказал он, подвигая карту. — Мы уточняем по современным ключам. Ключ — здесь, — он коснулся скрещивающихся тонких линий, — выезд завтра в семь. Возьмите чулм — «ведьмину стрелку». Это палка с иглой и пузырьком. Если она тянет — копать. — У меня нет «стрелки». — На складе у насосной. Скажите, что от меня. Мы бережём такие вещи не меньше, чем вашу бумагу.

Он поставил печать так аккуратно, как будто пришивал пуговицу к чужому пиджаку: крепко и незаметно.

— Вы молодая. — Да. — Вы говорите, как взрослые. — У меня земля. — Разница небольшая, — кивнул он. — Совет: если люди пойдут с вами, не обещайте им покоя. Обещайте им смысл. Покой — это то, что снаружи. Смысл — то, что внутри.

На обратном пути город говорил громче. На базаре шатёр «Инструменты» кричал светом: «Иглы! Спицы! Ключи шестигранные!» Рядом на ящике сидел старик и точил нож на ремне, как песню. За углом двое спорили из-за цены на соль: «Соль — кровь земли!» «Соль — в глазах ваших!» У стены стояли мальчишки-ремонтники, и у одного на пальце висело металлическое кольцо — трофей от старой трубы; он вертел его, как глобус, и говорил другим: «Смотри, тут север — где ржавчина толще».

Миру ждали у «Списка». Она сама себя удивила — никогда не считала, что кто-то может ждать её. Но ждали. Кузнец — плечи широкие, рука в рубце (спасал инструмент из огня?) — стоял ровно, как поставили. Рядом с ним — две девушки, одинаковые только в косах: одна — взгляд острый, другая — мягкий, как хлебная корка. И вдова с детьми: мальчик — настороженный, девочка — смешливая, у которой на лице поселился смех, как лучик в уголке окна.

— Вы — Мира, — сказал кузнец. Не спросил, утвердил.

— Я, — кивнула она. — А вы — Пётр? — Коваль. Пётр — давно был. — А «Коваль» — это навсегда, — усмехнулась Мира. И он тоже улыбнулся — как железо, которое согрелось.

Сёстры представились одновременно:

— Я — Вера, прялка и ткачество, — сказала та, что резче. — Я — Вита, прялка и шитьё, — добавила мягкая. — У нас — семена льна, немного. И веретёна. Мы умели у бабки, а теперь некому было. Мы — сможем снова.

Вдова держала детей за плечи, как две ручки корзины.

— Марфа. Хлеб. Печь знаю, тесто — слышу. Муж умер, сад забрали. В городе — только очереди. Не нужна я им. — Нужна мне, — сказала Мира без паузы. — И детям — нужна земля.

Они стояли у стены, где пахло мокрой известью и чернилами. Вокруг ходили люди — чужие. Мир в этот миг уместился в маленький круг их голосов. Мира развернула карту — не как флаг, как скатерть — и показала зелёный прямоугольник на краю высохшей поймы.

— Здесь. Два дня пути. Один — по тракту. Второй — по «немому полю». У меня — выездной номер. У нас будет сопровождение до валков, потом — сами. Водопользование — оформляю. Бирка на колодец — завтра. Семян мало. У кого есть — будем будить. Если нет — будем выращивать с нуля. У кого из вас что есть?

Пётр постучал костяшками по воздуху — считал невидимое:

— Горн не потащим. Но у меня — молот хороший и клещи, которые не бросают металл. Есть ещё угли и мешок кусков железа. Из этого можно сделать половину двора. Вера и Вита обменялись взглядами и высыпали на ладонь несколько семян — голубых, блестящих, как глаз. — Лён — немного. Мы берегли в платке. Сами почти не ели. Марфа прижала к груди тряпичную сумку: — Закваска. Старая. Как жизнь. Я её во сне берегу.

Слова «закваска» заставили сердце Миры ударить чаще. Это как засушенные истории — если они живые, пусть даже спят, — их можно размочить, они поднимутся.

— Тогда у нас есть всё, чтобы начать. Руки, огонь, нить и хлеб. Остальное — дорога и дождь. Дождём займусь я. Дорогой — мы вместе.

— А мужчины? — вдруг спросила Вера — та, что резче. — У вас — есть?

— У меня — пока нет, — ответила Мира просто. — Но мужчины — не валки и не сетка, их не строят