Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 46

— Ой…

— То-то и оно. Богиня бы этот союз не благословила никогда, случайность помогла. Налетели на святилище степняки. Они и сейчас иногда нас беспокоят, а уж тогда и вовсе зверели от крови. Налетели, священные деревья порубили, воинов стоптали, жриц хотели в полон увести. Предок наш на то время рядом был с дружиной. Кинулся в бой, своих людей положил, сам едва с жизнью не расстался, но отстоял правду. И святилище спас, и волхвиц. Уж потом его в святилище выхаживали. И дала Жива свое благословение. Он кровь за нее пролил, он за любовь едва с жизнью не расстался, грех такому мешать. Ушла наша прапрабабка из святилища… а вот сила в ней осталась. Кровь осталась.

— И проявляется.

— В нас всех она есть. Всех, кто от нашего корня идет. В отце твоем, брате, сестрах. Просто в ком-то она вспыхивает, а в ком-то так и спит. Годами спит, десятилетиями. А в момент опасности просыпается, поет, зовет за собой.

Устя подумала, что у нее так и вышло. Куда уж опасней.

— А бывало так, что нашу кровь другие люди пробуждали?

— Всякое бывает. Только опасно это, умереть можешь. И ты, и тот человек, которого пробудить захочешь.

Уже умерла.

И Устинья, и Верея… обе они там остались, черным пеплом осыпались. Только не расскажешь о таком. Никому.

— Я не буду, бабушка. Я просто… для знания.

— Для знания надобно. А делать… лучше такое не делать, пока перед тобой выбор не встанет: жить или умереть. Я уж думала, в нашей крови сила окончательно уснула. Раньше на два поколения одна волхва была, а то и в каждом поколении. А сейчас… прапрабабка я тебе. И то сказано неправильно, между нами четыре поколения пролегло. Я уж и не надеялась.

— Ты меня… почуяла?

— На таком расстоянии я ничего не почувствую. Мне матушка Жива привиделась, сказала к тебе ехать. Я и собралась тотчас. Так-то я бы в осеннюю пору дома сидела, не грязь месила, а то пришлось ехать. Повезло — быстро домчались, Матушка благословила, не иначе.

Устя с благодарностью подумала о богине.

— В святилище бы еще раз сходить.

— Сходим. Обязательно сходим, Устюшка. А сейчас садись, буду учить тебя правильно дышать.

— Дышать?

— Дышать, двигаться, силу свою собирать вот здесь… — сухой старческий палец коснулся лба, потом сердца и солнечного сплетения. — Это не все точки, но начинать с них надо. Научишься, потом по телу силу разгонять будем. И далее…

— Я ее здесь чувствую, — Устя прижала руку к сердцу. Туда, где грело, жгло, пекло…

— Это хорошо. Но мало. Учиться все одно надобно. У тебя одной сила проснулась?

— Вроде бы да.

— Аксинья что?

Устя пожала плечами.

— Я за ней ничего не приметила. А так — кто знает?

— Хорошо. На нее я потом посмотрю. А ты садись ровно, спину выпрями и делай вдох. Вот этим местом, — сухая ладонь легла на живот, показывая, какие мышцы надо напрягать. — На четыре счета. И выдыхать так же будешь. Будешь сейчас сидеть и дышать, поняла?

Устя кивнула. И закрыв глаза, сделала первый правильный вдох.

Учиться.

В этот раз она не останется безоружной!

* * *

У царицы Любавы слово с делом не расходилось. И сына, который заглянул в терема, она поймала мгновенно.

Как тут не поймать, когда о каждом его шаге сорок человек доложат? А еще сорок просто добежать не успеют. Это ж дворец, здесь на каждом шагу слуги, холопы, стражники…

Фёдор как раз две мошны собрал для сестер Элизы, как к нему матушка пришла.

Сама пожаловала. Не к себе позвала, лично явилась.

— Феденька, сыночек любимый!

Фёдор обернулся к матери, и заулыбался.

Любит его матушка. Любит. И он ее — тоже.

— Маменька.

Чтобы поцеловать чадушко, Любаве пришлось на цыпочки встать, а сына за вихры потянуть. Вымахал, оглобля.

— Феденька, поговорить с тобой хочу. Посидишь со мной?

Ага, посмотрел бы Федя на того, кто вдовой царице откажет. Опасно это…

— Конечно, матушка. О чем разговор пойдет?

— О возрасте твоем. О делах государственных. Сам понимаешь, тебе уж третий десяток пошел. Ты наследник Борисов, когда с ним что случится, кому на трон сесть?

Фёдор поморщился.

На трон ему не хотелось. А маменьке так очень даже его царем мечталось увидеть. Вот и сидела б там сама, неймется ей…

— Маменька, Борис женат, и дети у него будут.

— Будут, конечно. А ты не женат. И деток у тебя нет, а мне так внучка хочется или внучку на руках подержать. Феденька, старею я…

А наследник во все верит, конечно. Сказал бы кто царице, что она стареет, дня бы не прожил. Каблучками затоптала бы. Дорогих сафьяновых туфелек. Но Фёдора надо было уговаривать.

— Маменька, ты у меня молодая и красивая. Самая лучшая. Тебя с боярышнями рядом поставить, никто и не догадается, что у тебя сын есть.

— Льстец, — улыбнулась царица, сына по руке погладила. — Феденька, жениться бы тебе.

— Маменька…

— Понимаю, абы на ком не хочется. Так я тебя и не уговариваю. Скажи, а по душе ли тебе боярышня Заболоцкая? Устинья?

Фёдор словно конь на скаку остановился. У него кажется, даже лицо сплющилось.

— Маменька? Ты… откуда?

— Знаю откуда? Дядя твой рассказал, что заинтересовала тебя боярышня. Неуж это такой секрет?

Фёдор поморщился.

Секрет, не секрет… понятно же. Дядя — человек подневольный. Это Руди сам решает, что сказать, о чем промолчать. А дядя, что та глина, в любых руках поддаваться будет.

— Я сам хотел сначала посмотреть. Подумать.

Любава кивнула.

— Прости дядю, не со зла он. И я не со зла. А все-таки, что ты о ней думаешь?

— Не знаю, — сознался Фёдор. Днем раньше сказал бы он, что нравится ему Устинья. Что сильно нравится, может, и люба она ему. А сейчас… вспомнил Элизу — и словно мертвечиной повеяло. — Не знаю, маменька.

— А как узнаешь, так скажешь мне?

— Конечно, маменька.

— Я тогда пока с Борисом поговорю, чтобы разрешил он тебе жениться.

— Про Устю скажешь?

Устю.

Это сказало царице больше, чем час рассказа. Ежели она уже для него Устя… значит, думал он о ней, примерял уже, загадывал. О чужом человеке, о безразличном,