Откупное дитя - Юля Тихая Страница 4

— А ты ему?

— Да, а ты ему что?

— За ладони его взяла, заплакала…

— А потом?

— А потом, потом что?

— Потом кааак дёрну… ну что же вы как маленькие! А ты спи, девочка, спи…

Голоса у них высокие и звонкие, будто не говорят, а поют, и от этого капли росы стеклянно бьются друг о друга. Та, которую обидел мужчина, грустит немного и сердится, вторая вздыхает, а третья всё смеётся, и её смех путается с ветром.

Этим голосам хочется верить. Этим голосам нельзя не верить. И я подтягиваю ладонь под щёку, улыбаюсь и засыпаю снова.

Гребень всё ходит и ходит по волосам, сверху вниз, сверху вниз.

— Чистая медь, — хихикает девушка, разбирая пальцами мои волосы.

— Мёд, — бормочу я сквозь сон.

— Где же ты видела такой мёд, глупая? Медь и есть, а на солнце и золото.

— Мёд, — обижаюсь я.

И открываю, наконец, глаза.

Я лежу в круге из мягких листьев. Они оказываются похожими на сердца, будто липовыми, только огромными, с мужскую ладонь размером. Мягкие-мягкие, пушистые, точно из дорогой ткани вырезанные, и красные, и жёлтые, и зелёные, и синие даже — волшебные листья. Сухие и тёплые, они лежат во много слоёв, наползают на меня одеялом. Я словно в постели или и того лучше: в гнезде.

Земля клонится к озеру, и там на берегу тихо плачут склонённые ивы, а вода серебряная и блестит, как рыбья чешуя. Сверху стоит кучерявый плотный лес, щерится белыми метёлками цветов.

Девочки сидят вместе со мной на листьях, похожие, как родные сёстры. Кожа у них белая, лица тонкие, глаза и губы светлые, а в волосах водяные цветы, и я как-то сразу узнаю: русалки.

Соседский парень, разноглазый Шанька, всё говорил, что привезёт в дом невесту. Что встретил в поездке мельникову дочку, что краше самой яркой звезды; что голос её нежный и звенит, что руки её мягче лебяжьего пуха, что он только видит её и становится сразу счастливее.

Лето закончилось, осень отгорела, а невесту Шанька так и не привёз. Всё обещался за ней ехать, говорил, будто ей приданое надобно дошить, и что папа её болеет, и что праздников надо дождаться, чтобы у мёртвых попросить благословения. Тогда шанькина мать подумала, что Шанька вовсе и не к невесте ездит, а на большой дороге дурным помышляет. И как-то раз, когда Шанька нарядился в расшитую рубаху и отправился к невесте, она накинула на себя тёмный платок и покралась за ним следом.

Думала, дорога дальняя будет, к посёлку за холмами. Но Шанька свернул в лес и шагал по тропинке, напевая о любви. И вышел к ручью, а на камне при нём сидела его невеста.

— Белая-белая, — плакала потом мать, — как снежок по весне… Бесстыдница, в одной нижней рубахе! А в волосах ландыши, и то осенью!

Шанька припал к её ладони, шептал красивые слова, целовал бесцветные губы и клялся в верности до самого гроба. И хотя мать торопилась привести в заимку знахаря, так оно и вышло. Заболел Шанька странной болезнью, стал чахлым и бледным сам, а однажды ночью ушёл к ней, утопленнице-нечисти, навсегда.

Мужики ходили потом по ручью с багром и выловили его тело. Насилу узнали, так разъели Шаньку раки. Мать плакала, плакала. Знахарь посмотрел в глаза всем неженатым парням в заимке и не нашёл больше никого зачарованного.

А по весне мимо проезжал ведун и зарубил ту русалку. Голову насадили на кол при заимке, и ветер неделями играл с её волосами.

— Я не кусаюсь, — серьёзно говорит русалка, на коленях которой я спала.

Я медленно киваю и сажусь.

Я ведь девица. Русалкам не зачаровать меня, не одурманить. Их сила — она для мужчин, и то лишь для неженатых. А меня они если и утопят, то лишь потому, что их трое, а я одна.

Я зябко ёжусь и обнимаю себя руками.

— Волосы твои, — хихикает младшая русалка, — чистая медь!

— Мёд, — поправляю я и хмурюсь. — Застоявшийся мёд.

— Да где ты мёд такой нашла? Медь с золотом!

Я провожу по волосам пятернёй и вдруг путаюсь в них пальцами. Мои волосы гладкие, будто ленты, и лежат ровным полотном, всем сёстрам на зависть, — а теперь они… кудрявятся?

Я наматываю прядь на палец, перекидываю часть волос вперёд, гляжу на них. А они вдруг кучерявые, в мелкие кольца-кудряшки, и рыжие-рыжие, золотые на солнце.

Провожу пальцами по лицу — моё ли, или и его украла нечисть? Но нос вроде знакомый, и уши оттопыренные тоже мои. Волосы вот только рыжие и кудрявые. С чего бы им такими быть, если…

Я хмурюсь — и вспоминаю всё сразу: про косу ниже пояса, про ведуна, про мёртвый дуб, и про грача тоже. Ведун заплёл мне много-много косичек, а русалки расплели, оттого, должно быть, и вьются волосы.

Русалки переглядываются и улыбаются, а я облизываю губы и спрашиваю:

— Это которая сторона?

— Которая? — озадаченно переспрашивает старшая русалка.

— Одна на всех, — хихикает младшая.

— Так он не забрал меня, Отец Волхвов? Меня ведь грач привёл сюда, чтобы…

— Да вон он спит, — пожимает плечами средняя. — Эй, грачик! Очнулась твоя зазноба!

Спящий грач похож на чернёную кляксу. Просыпаться ему не хочется: он по-собачьи закапывает голову в листья. Но потом всё-таки пушится, подскакивает, вертит башкой. Смотрит на меня недовольно, ковыляет важно к озеру, плещется в воде.

— Милый, — зовёт старшая, — принеси-ка мне серебра!

Я сперва думаю: она грачу это. Но потом по воде идут круги, и из озера показывается пятно, будто рыба всплыла кверху брюхом. Оно разрастается, вырастает и становится человеческой головой, а затем и утопленник выходит из озера весь целиком. На нём простая рубаха, подпоясанная крашеным шнурком, глаза — точно стекло.

В руках мертвец несёт моток мерцающей серебряной нити.

— Волосы тебе заплету, — говорит мне русалка.

Всё это так жутко, что я не спорю и не морщусь даже, когда холодная мокрая нить касается моего лица. Русалка пересаживается ко мне за спину, проводит гребнем по волосам, делит их на пряди и плетёт быстро и ловко.

— Зовут-то тебя как, ведьмочка? — спрашивает она, пока младшая русалка забавляется, пальцами растягивая губы утопленника в улыбку.

— Нейчутка. То