Откупное дитя - Юля Тихая Страница 3

Всё решено за меня ещё до того, как я родилась. Отец Волхвов разорвёт меня и оценит, съест мою крошечную чёрную душу и все дары, что я забрала.

— Я посижу ещё тут немножко, — тихо говорю я. — Можно? Пожалуйста.

— Застудишь по-женски, — ворчит грач. — Хоть постелила бы…

— Не холодно, — бормочу я и обнимаю себя покрепче.

Лес тёмный, а звёзд ещё не видно. Трещины чёрных веток, а небо под ними серое-серое, и листва вокруг, и трава, всё выцвело. Интересно: я ещё по нашу сторону, или уже по другую? Может быть, я и прошу ещё подождать, а на самом деле мой дух уже за гранью, на земле высших сил…

Может быть, и нельзя теперь вернуться, даже если решусь?

— А откуп? — вспоминаю я и облизываю губы. — Откуп должен быть. Они же придут утром, ведун и староста, придут проверить, что меня забрали! Чтобы они знали, что меня взяли силы, должен быть откуп.

— Ах вот в чём дело, — презрительно бросает птица и переступает с ноги на ногу. — И что же ты откуп хочешь, золотом или серебром?

Я морщу лоб, но не могу вспомнить, чтобы об этом что-то говорили.

Тогда грач засовывает голову под крыло, долго вертит ею там, будто пёрышки чистит, а потом бросает оземь монету. Монета большая — как только под крылом поместилась, — блестящая, красивая. Она лежит вверх профилем короля, и таких королей я не знаю.

— Теперь пойдёшь со мной? — вздыхает грач.

Мне нечего сказать больше и нечем тянуть время. Я цепляюсь за землю пальцами, по ногам мурашки, косички лезут в лицо.

— Пойду, — говорю я.

И мы идём.

Вернее, это я иду, а грач только перелетает с ветки на ветку и ругается.

— Под ноги смотри, — выговаривает он мне. — Ну тетеря! Нос разобьёшь, вот будешь невеста! Левее тут. Вон там светится, видишь?

— Костёр чей-то?

— Мглистый фонарик, дурочка! Побежишь за таким — костей не соберёшь. Тебя вообще учили чему-нибудь или как родилась пустоголовая, так и ходишь?

— Лён вымачивать… а прясть я не умею.

— Что, даже на это ума не хватило? Голову пригни!

— Мне нельзя прясть, — жалобно говорю я. — Я же откупная, мою суть нельзя свивать с нитью, всё полотнище юзом пойдёт… Ау!

— А я тебе что говорю? Под ноги смотри!

— Да ни зги ж не видно!

— Ой, тетеря!

Так мы идём через подлесок, и кустарники хватают меня за плечи когтистыми лапами. Ноги исколоты, колены разбиты, рубаха порвана, а грач только и знает, что язвить.

— Далеко ещё? — спрашиваю я, совсем запыхавшись.

— Пришли почти, — милостивится грач.

От этого я сразу шагаю помедленнее. Пришли почти, а там ведь Отец Волхвов. Он возьмёт меня на ладонь, разорвёт на хорошее и плохое, сунет в пасть, и тогда…

По правде, я не знаю, что будет тогда. Никто не знает: оттуда, из пасти Отца Волхвов, не возвращаются. Но говорят, будто это хуже, чем простая смерть. Смерть — это будто сон, потому и приходят мёртвые в видениях, а на погосте пахнет баюн-травой. А в чреве Отца Волхвов только чернота и страхи.

— Да ты увязла там что ли? — сердится грач. — Давай, давай, а то как клюну!

— Простите, мессир…

И так мне становится себя жалко! Там, в заимке, над домами стелется дым, и хлебом пахнет, и девки песни поют на разные голоса, а парни на них глядят из-за околицы и решают, кто чью ленту станет красть. У них там в кувшине давленая ягода с родниковой водой, только подумаю — и во рту кисло. А у меня страх как в животе урчит, и я сама уже не понять где, по ту сторону или по эту, и ленты мои никому не нужны, и не будет ни песен, ни хлеба, ни дома!

Лучше бы этот Отец Волхвов сам пришёл, как мне говорили. Вылез из мёртвых ветвей, взял меня на ладонь… так хоть идти никуда было бы не надо. Холодно, колко, больно — и всё для того, чтобы дальше было только больнее. Разве есть в этом хоть на ноготь справедливости?

— Ты опять там нюни распустила? Говорю же, почти пришли!

Я утираю лицо. Что за дело силам до моего горя? Я несу с собой пороки, полные руки их да злых слов, и моя душа прогнила до самого корня. Значит, меня надобно съесть.

Я всхлипываю, корни бросаются мне под ноги, и я качусь кубарем по влажной земле. Травы бьют по спине, коряга кидается в живот так, что выбивает дух. Где-то там, впереди, обманчиво гостеприимная пасть Отца Волхвов, и я визжу, хватаюсь руками за землю, пытаюсь вбить в землю пятки.

Потом всё заканчивается. Надо мной — небо, иссиня-чёрное, густое. Через него — туманные светлые полосы, а поверх — россыпи звёзд. И ни страхов, ни трещин, ни ужасной короны Отца Волхвов.

— Ну дура, — вздыхает грач и качает головой.

— Вы здесь тоже? И вы? Мессир?.. А теперь я, то есть, надо ведь…

Я хватаю ртом воздух и замолкаю. Грач смотрит на меня с осуждением. Я лежу на берегу, среди трав, в самом центре круга из мягких листьев — будто в гнезде. Ветер шумит, озеро плещет, и чей-то голос поёт едва слышно высоко звеняще.

Грач вздыхает и велит мне:

— Спи.

✾ ✾ ✾

Правду говорят, будто утро вечера мудренее. Я заснула — будто провалилась в черноту, не выдержав груза теней, страхов и леса, полного сил. А просыпаюсь от того, что солнце щекочет нос, а девчонки шепчутся и разбирают мои волосы.

Гребень скользит: сверху вниз, сверху вниз. Вот одна девочка хихикает, а другая вздыхает. У меня под щекой чьи-то колени, я жмурюсь сладко и проваливаюсь обратно в залитую солнцем дрёму, где гребень скользит по волосам сверху вниз, сверху вниз.

— …а он мне и говорит, представляешь, что другую выбрал, людскую девицу, и что она для него всех красивее! Что голос у неё чище, что коса длиннее, что лицо румяное и руки